Пролог.
«…Я не художник! Я понял это, едва увидел ее. Все, чем я гордился в жизни – мой талант, моя слава, признание, деньги, мои труды, обретшие своих поклонников – все это обратилось в пепел и пыль, стоило мне поднять глаза на нее, выходящую из воды в облаке искрящихся брызг… Никто не сотворил подобного совершенства до. Не сотворит, я уверен, и после… Она была обнажена, прикрыта волной волос, как Венера Боттичелли, но гораздо более прекрасная. Прекраснее в десятки тысяч раз. Она источала свет, переливалась и играла, как лучик солнца играет на подернутой рябью воде. Она была живая. Клянусь тебе, я испугался до смерти – та, что умерла десятки лет назад, жива, говорит со мной взглядом, на губах ее цветет улыбка. Казалось, секунда, и она шагнет с полотна в наш мир сквозь время, пространство… Мы ждали этого мгновения втроем, стояли и ждали: я, он, его сын. Ничего не произошло. Ундина осталась среди своих мертвых скал, лазурных вод. «Смотрите на нее оба, – сказал он, – Ты, Джон, потому что тобой она была мне подарена. Ты, сын, потому что ты – плоть от плоти ее. Первый и последний раз чужие глаза ее видят». Мои руки сами потянулись к ней. «Прочь! – закричал он, становясь между нами, – она моя, всегда была моей! Ты ее не получил тогда, и теперь не получишь»! И снова он впал в свое безумие. Я побежал прочь оттуда. Убежал от видения, которое всю жизнь являлось мне в беспокойных снах. Я знаю наверняка, он не оставит ее, заберет с собой. Она унесла в могилу его сердце и разум, он возьмет с собой ее красоту, которую увековечил собственными руками. Наверное, он уже сжег ее…
Джон Милле., 1896 г.»
Отрывок из письма, хранящегося в архиве галереи Millais, Саутгемптон, Англия
Глава 1.
Шотландия, XXI век.
На темной поляне, взятой дубами в тесное кольцо, горел костер. Яркий отсвет падал от него на траву, красные блики вспыхивали на боках медного котла, что был помещен на треножник и установлен над жарким пламенем. Поверх перекипающего пеной котла, поверх пожухших лесных трав, дубовых крон блуждал болотный туман. У костра сидели две женщины.
– Смотри! – сказала одна из женщин. Она была закутана в одеяние, напоминающее жреческую рясу. У ее ног лежало шесть разбитых чаш. – Как рождается, приходит в мир проклятие.
В руках женщины блеснуло что-то. Седьмая чаша, вырезанная из сверкающего камня. Женщина подняла ее высоко над головой. Густой мутный пар столбом поднимался из котла.
– Свежая ветвь прививается к старому древу, – проговорила жрица, – Отдает древнему стволу свой сок. Наследие безумной девы – ее безумие. Принимайте, наследующие!
Чашей она зачерпнула вьющийся над чаном пар, он заиндевел на ее краях хрустальной росой. Дубы загудели, задвигались.
– Истинная любовь придет в назначенное время, – сказала колдунья, – она пронзит тебя, как меч обоюдоострый, разделит душу твою. Все, что получишь ты в ответ – отречение. Погрузишься во тьму. Забудешь имя свое. Позором ты станешь для той, которую полюбишь. Позором и отвратным бременем. Разум тебя покинет, а сердце твое пожрет зверь. Имя ему – ревность.
Она передала чашу сидящей рядом. Вторая женщина приняла сосуд. Повернулась – светлые волосы, пронзительные серые глаза. Знакомые глаза. Глаза матери. Его собственные глаза.
– Пей, – шепнула сероглазая, – свое проклятие…
И выплеснула содержимое чаши. Жидкая мерзость полетела прямо в лицо. Молния раскроила ночное небо, грянул гром разорвавшейся бомбой. Мир вместе с лесом, поляной, костром, обеими женщинами обрушился в тартарары…
Джерард сел на кровати, схватился руками за горящее лицо. В комнате грохотнуло, где-то в углу осыпалась штукатурка, дрова в камине стрельнули искрами, дом содрогнулся… И все успокоилось. Лицо, секунду назад пылавшее так, будто в него плеснули жидким огнем, остыло. Выдохнув, он откинулся на подушки:
