Старик знал, что рано или поздно это случится, так почему бы не сегодня. На то и существуют плохие предчувствия, чтобы однажды спросить себя: ну, теперь убедился, старый дуралей? И вот тогда наступает минута запоздалых проклятий. Бесполезных и никчемных – судьба уже выслушала все, что он мог пролепетать, причем много лет назад.
На дороге появились черный внедорожник и желтый автобус с зарешеченными окнами. Комендатура. Не надо и гадать, по чью душу. А голодное тявканье терьеров недвусмысленно предупреждало, что и прятаться бесполезно. Будет только хуже. Старик воткнул лопату в сухую землю и потащился к дому походкой обреченного. На оставшихся шести зубах скрипел песок; на языке ржавела горечь.
Сын колол дрова на заднем дворе. Отца он встретил недоуменным взглядом и показал колун, который смотрелся в его ручищах небольшим топориком. Кто-то вложил ущербный разум в громоздкое тело (старик догадывался, кто этот шутник, и потому обычно гнал прочь бродячих проповедников – если, конечно, те не были вооружены; в последнем случае приходилось жертвовать на возрождение захиревшего прихода одной из старых Церквей или оказывать «посильную помощь» последователям новоявленных Мессий. Как ни странно, почти никто из них не выходил в своих требованиях за рамки разумного, а два пожилых, неизлечимо больных приверженца Культа Последней Двери и вовсе вежливо спросили у старика, не желает ли он покончить с собой и с ними за компанию. Оба убрались с миром, когда он отказался. В общем, лучше бы у сына все обстояло наоборот с разумом и телом – для тела уж точно лучше. Может, прожил бы подольше. А так ему на роду написано стать пушечным мясом в очередной войне. И не имеет значения, что последние четыре года старик не слышал о войне. Место, где можно быстро умереть, всегда найдется – надо только отойти подальше. А что не слышал, так неудивительно; до здешнего захолустья вести добирались с трудом, если вообще добирались.
Но комендатура добралась, и это означало, что старику теперь придется работать за двоих. Правда, одним ртом в семье станет меньше. Это была мерзкая мыслишка, но ему не удалось ее избежать. Когда не живешь, а выживаешь, поневоле постоянно прикидываешь, сколько у тебя еды и сколько едоков. Дерьмо. Кстати, сколько дерьма – прикидываешь тоже. Все-таки удобрение, причем самое лучшее из доступных с тех пор, как химия кончилась после Великого Реверса. Вообще-то, тогда кончилось многое (и многие), а то, что началось, было для старика лишь свидетельством извечного проклятия, все-таки настигшего его поколение. Другим, возможно, повезло больше. В одном он не сомневался: небесный палец ткнул в него наугад. Ни его заслуги, ни его вины в этом не было. И не имели значения его грехи – настоящие или мнимые, – как не имела бы значения его добродетель.
Из дома выглянула жена. Увидела машины, все поняла и завыла. Старик поморщился. От этого будет только хуже. Он ненавидел бабий вой вообще и на похоронах в частности: покойника им не поднимешь, а оставшимся и так тошно. О похоронах он вспомнил не случайно. Зачем обманывать себя – скорее всего, они больше никогда не увидят сына. Надо отдать его… и постараться забыть. Хорошо, что у них с женой еще есть дочка. Вторая жестокая шутка, вернее, вторая часть все той же: острый ум в хилом теле. В хозяйстве почти бесполезна; лишний рот – если не брать в расчет ее советы. О некоторых своих подозрениях он не хотел думать и боялся думать. Иначе можно было поддаться искушению и воспользоваться выходом, на который он не имел права. Это искушение и без того постоянно маячило на окраине сознания – черная туча, грозящая окончательно погасить тусклый свет рассудка, который еще брезжил в его сознании, будто луч погасшей звезды, чудом добравшийся из сгинувшего прошлого. Для его дочери подобной проблемы, похоже, не существовало. Дитя прекрасного нового мира… Но как сделать так, чтобы у него не забрали сына, она не посоветует. Старик усилием воли остановил мышиную возню мыслей. Теперь он тупо смотрел на приближавшуюся неумолимость в виде офицеров и солдат комендатуры. И автобус для призывников. В его голове плавал тяжелый туман. Но так было легче.
