Поговорим о Набокове, Оленька…
– Пожалуй, Оленька, я не соглашусь с вами в том, что стиль Набокова такой уж оригинальный. Конечно, до него никто из русских прозаиков так не писал, но подобным стилем давно уже писали и в Европе, и в Америке… Француз Пруст, ирландец Джойс, англичанин Лоуренс, американец Андерсон – вот кому он подражал и у кого он учился… Не забывайте, милая моя, что Набоков мог читать этих авторов в подлиннике, а кроме того, он ведь четыре года изучал западную литературу в Кембридже… Хотите еще вина?
– Нет, спасибо, я и так уже…
– Отвлечённый психологизм, кружево пунктирных чувствований, история не человека, а его души – все это являлось сутью одного из главных направлений в тогдашней западной литературе… А вы заметили, Оленька, что в произведениях Набокова не хватает мощного стремительного движения, сильных страстей, решительных безоглядных поступков, настоящей любви, живых полнокровных людей, подлинно глубоких мыслей? Все это заменено вялыми тенями и ироническими парадоксами… Садитесь поближе, здесь вам будет удобней…
– Мне кажется, Павел Эдуардович, что наоборот именно такой стиль помогает Набокову лучше показать людей. Его аллегории, его яркие необычные описания предметов и пейзажей насыщены психологизмом, наполнены особой диалектикой души… Наверно, уже поздно, мне пора…
– Да нет, время еще детское… Надо понимать, Оленька, что когда Набоков в своём повествовании стремится удивить читателя, показать вещь или идею странной, изъять её из привычного контекста реальной жизни, тем самым он этими красотами стиля, разветвлёнными, форсистыми описаниями предметов и природы маскирует существенные пустоты в своём творчестве, а именно – мелкотемье, бездуховность и нелюбовь к людям… Какая прекрасная кожа!..
– По-моему, вы не правы! Как можно… как можно автора «Машеньки» и «Других берегов», этих… этих удивительных романов, наполненных искренней любовью к России, обвинять в бездуховности?.. О боже!.. Подождите, вы так сломаете застежку! Дайте, я это сделаю сама…
– Любовью к какой России, Оленька? К лубочной России, которую он вообразил в своей голове, глядя с другого, заграничного, берега в туманные образы своего детства? Нет, Оленька, это не любовь к России, это опять же эгоцентричность и литературная игра в красивости, за которой прячется набоковское себялюбие и самолюбование… Так лучше?..
– Да, так хорошо!..
– А так?
– Ах, так еще лучше!..
– Мне тоже так больше нравится… Взять его роман «Подвиг»… Где там подвиг?.. Нет там никакого… подвига!.. Только рассуждения героя о предстоящем… подвиге…
– Как чудно!.. Вы – волшебник!.. Руками вы владеете так же хорошо, как и языком!..
– Руки – самое главное у мужчины!.. Теперь вот так!.. И вот так!.. И вот так!..
– Прелесть!.. Прелесть!.. Я не ожидала, что у вас так получится!
– Ну, что вы, Оленька, чинить дамские сумочки – это мое давнее хобби…
Виктор проснулся в полной темноте. Где-то рядом капала вода. Пахло плесенью, гнилым деревом, влажным камнем.
«Неужели электричество отключили?» – с тревогой подумал Виктор. Он протянул руку, нащупал шахтерскую каску, включил фонарь.
В бледном желтоватом свете стали видны низкая кровля шахты, зашитая серыми, в разводах плесени, досками, мокро блестящие неровные скальные стены, покосившиеся деревянные столбы крепи. Свет фонаря стал слабеть и через пару секунд погас совсем – батарея разрядилась.
Виктор на ощупь пробрался к переноске, висящей на гвозде, вбитом в кровлю, выкрутил и снова туго закрутил лампочку. Свет не загорелся. Осторожно, перебирая руками по стене и вжав голову в плечи, чтобы не удариться о балки перекрытия, пошел в забой. Добирался, наверно, минут пять, а показалось, что вечность. Нащупал дробилку и включил ее. Дробилка загрохотала, набирая холостой ход. Значит, света нет из-за того, что перегорела лампочка. Плохо, так как запасная отсутствует. Но если бы пропал ток, было бы еще хуже. Это могло значить, что на другом конце провода, который они с Васькой сюда протянули, сидят менты – они отключили электричество и ждут, когда нелегальные добытчики золота выйдут прямо к ним в руки.
