Пламя камина танцует с темнотой странное танго. Резкий шаг вперед – партнер отступает, сжимает объятия, на мгновение огонь и тьма сливаются в одно целое, становятся малиновым бархатом. Но через вздох яростно отталкивают друг друга. Еще шаг – теперь отступает пламя, тускнеет, умирает. Но снова оживает, наступает, пытается расплавить тьму.
А там, за границей огненного танцпола, мечутся тени. Завороженные, они стремятся повторить каждое движение танца любви и смерти. Причудливые, живые, сплетаются, расходятся, замирают. Для них нет разницы – скользить по стенам, полу, потолку или лицам людей в креслах у камина.
Женщина, почти не мигая, смотрит на языки пламени. Она знает – итог борьбы огня и тьмы всегда один. Пепел. Прах в остывшем камине. Но все равно не может отвести взгляд. Тени гладят чуткими пальцами ее лицо, и оно меняется. Не разобрать – то ли улыбка, то ли грусть устало притаились в уголках губ.
Мужчину мало волнует смертельное танго огня и темноты в камине. Он не отрывает глаз от той, что сидит рядом. Гладит ее тонкую руку, что расслабленно лежит на мягкой коже подлокотника, едва-едва прикасается к волосам, будто боится спугнуть. Будто боится, что она растает, станет тенью. Одной из тех, что скользят по комнате, гримасничают, искажают лица, превращают в маски итальянской комедии дель арте.
Огонь в камине превозмогает тьму и разгорается ярче. Если присмотреться, то все еще можно разглядеть среди рдеющих поленьев останки того, что было книгой или толстой тетрадью. Вот огненный язык перелистывает почерневшую страницу, лижет ее, бумага чернеет, и выведенные каллиграфическим почерком буквы выцветают, исчезают на глазах.
«Рукописи не горят». Только эти двое у камина уверены – некоторым словам лучше сгинуть в огне. Навсегда.
Грифель карандаша еле слышно шуршит по белому, немного шершавому листу. Как он давно не рисовал… Кадры, образы, те, что так бережно хранятся в памяти, никак не хотят воплощаться в черточках, линиях и штрихах. Не то, опять не то! Скомканный лист летит на пол. В компанию к другим, таким же, смятым и порванным.
Артем с досадой бросил карандаш, встал, повел затекшими плечами, подошел к окну. Августовские сумерки, густые и одновременно прозрачные, наливались темно-синим, сдавались вечерней темноте. Под окном квартиры зажегся уличный фонарь, ветки старых лип отбросили на широкий подоконник ажурный абрис, будто вырезанный из черной бархатной бумаги.
Телефон ожил, хриплый голос Кипелова разорвал на клочки тишину. Артем взял в руки вибрирующий прямоугольник, дослушал песню до припева «Возьми мое сердце…»
– Я просил, не звони сама. Будешь нужна, позову.
– Какой грубый, – в мурлычущем голосе явно слышалась похоть. – Мне одиноко. Ты ведь тоже один? Все хандришь. Могу вылечить…
– Жанна, причем тут хандра. Просто оставь меня в покое.
– А если приеду, неужели не пустишь?
– Хочешь ночевать перед закрытой дверью – всегда пожалуйста.
Нажал отбой и не глядя бросил телефон в сторону дивана. Одинокий громоздкий «сексодром» темно-бордовой кожи – все, что осталось в полупустой квартире-студии от прежней обстановки. После того, как окончательно порвал с Игрой, Артем распродал всю мебель – кровать с кованой спинкой и приваренными кольцами, банкетки, больше напоминающие скамьи для порки, вешалку для одежды в форме андреевского креста.
Раздражение от звонка Жанны взвинтило нервы. Нестерпимо захотелось выпить. Направился на кухню, под ноги попался смятый листок, машинально поднял его, зачем-то развернул. Пожалуй, этот набросок он выбросил зря. Грустная, усталая улыбка, едва заметные тонкие морщинки у глаз… Бережно разгладил рисунок. Всмотрелся в знакомые черты. И снова смял. Если бы он мог отснять эти неповторимые кадры! Но она не позволит. Никогда.
