Философ-элеат как-то сказал, что поскольку летящая стрела, в самом деле, покоится, то мир, в том виде, каким мы его видим, есть всего лишь иллюзия, создаваемая нашим умом, а в действительности все вещи выглядят совсем иначе. Тогда один из оппонентов дал философу по морде и спросил: «Если все действия и события происходят только в твоём уме, то как быть с этим?».
История превратилась в хрестоматийный пример, на котором педагоги из года в год пытаются объяснить какую-то абстрактную мудрость. Но, что, если все физические процессы и явления представляют собой лишь аффективные последствия взаимодействия сознаний, совершаемого в рамках некоей ментальной коммуникации, без сомнения, весьма примитивной? Тогда вполне логичным будет предположить существование и более сложной, абсолютной коммуникации, не отягощённой даже случайными проявлениями на сенситивном уровне, для которой всё материальное предстанет в облике далёких, искажённых теней.
Прости меня, отец.
Муки, терзания, поиски искупления – всё не то. Я знаю, что отцеубийце нет ни покоя, ни сострадания. Я обречён на жизнь в тени своего молчаливого предательства, и, словно прокажённый, встречать каждый новый день покинутым и отверженным.
Увлечения дамами, занятия государственными делами не даруют мне забвения, а лишь притупляют страданье, вновь оборачиваясь фаталистической улыбкой измен союзников и придворных леди. Все будто в назидание норовят совершить надо мною мелкое предательство. Впрочем, какую верность я тщусь получить, живя в своей мерзкой лжи!
Вероятно, самые подлые злодеяния совершаются под вуалью метафизического благого намерения в акте изощрённого самообмана.
Я таков, и, наверное, никогда не примирюсь с терзающими мою душу демонами.
Прости, отец, ни одного дня с той страшной ночи в Михайловском замке я не провёл без сожаления. И теперь на пороге великой игры, в которой Буонапарте уже пошёл королевской пешкой через одну клетку, я силюсь углядеть в случайной символике хоть тень твоего одобрения, словно я не в силах войти в открывшиеся передо мною двери отрешённым.
Я не вправе предаваться экзальтированному самобичеванию в час, когда стране, которую ты истово любил, потребна холодная и твёрдая решимость. Но я и не в силах разогнать окутавший меня туман, и, быть может, мне этого также не суждено, как и получить вожделенного прощения, которое никогда не снизойдёт на меня теплотою твоей длани. Христианство учит другому, запрещает уныние. Но даже, если бы я стал праведником, то всякому небесному всепрощению предпочёл бы отцовские объятья.
Теперь я должен сжать кулаки и явить себя исполненным праведного гнева, ибо те силы, которые привёл в движение Буонапарте, грозят повесить на мою совесть ещё и гибель Отечества, если я не прерву своих околоморальных бдений хотя бы на время. А уж когда всё кончится, я хочу забыться. Не знаю, будет ли мне это по силам, но, уверен, что всегда найдутся крепкие вина или особые сорта табака, полезные этой цели.
Мне памятен один из давних дней, когда я навещал высокородную пирушку, устроенную в фамильном доме Шереметевых под Москвой. Там мы вместе с Багратиони пили тифлисское, удалившись на одну из дальних террас. Быть может от выпитого, а, может, и просто под влиянием слишком долго хранимого молчания, я обронил пару слов об одной из посетивших меня тревог. В ответ Багратиони живо предлагал всё бросить и уехать в горы. Уж не знаю, насколько серьёзно, но он довольно подробно изложил легенду бегства. Я даже представил себя иссушённым старцем с крючковатыми руками, жующим листок кинзы. Может, в этом что-то есть?..
