Утро занималось багряное, тихое.
Морозный воздух был жгуч. Снег скрипел так, что было слышно, как кто-то ходит на другом конце села.
Низко по горизонту, там, где должно было взойти солнце, стлалась серая муть. В ней плавал одиноко осокорь, росший на Марьином утесе. Самого утеса не было видно – его скрывала эта самая муть, которая внизу, над землей, была еще гуще.
Ревела, как вчера вечером, как позавчера, как много уже недель подряд, голодная скотина. Захар шел к скотным дворам узнать, как прошла ночь.
Большаков шел и думал все об одном и том же – где взять кормов? Он заплатил бы любые деньги сейчас за них. Да где возьмешь? Во всем районе положение точно такое же, как в Зеленом Доле, если не хуже.
Захар в который раз уже перебирал в уме все пади, балки и лужки, в которых прошлым дождливым летом ставили стога: не могли где случайно забыть хоть копешку? Ведь прошлогоднее лето было суматошным.
Но сам же усмехался наивности своих надежд. Осенью, по первому, неглубокому снегу, он самолично объехал сенокосные угодья всего колхоза. Несколько маленьких стогов остались лишь за Чертовым ущельем – у Камышового озера, в Кривой балке да в Пихтовой пади. Захар сосчитал их по пальцам. Но отсюда вывезли все сено еще в декабре. Да и оказалось его там меньше, чем рассчитывал Захар.
– Все, больше в нашей бригаде ничего нет, – ответил заведующий животноводством Егор Кузьмин в ответ на удивление председателя. – Может, и больше было, да… мог и увезти кто, место дальнее, глухое…
– Ну, это уж… Сроду воровства не было в районе, – возразил тогда Захар Кузьмину.
– Тут как хочешь думай. А кругом бескормица вот-вот начнется, – ответил Егор. – Давай для очистки совести еще раз проедем завтра по балкам.
Через день и в самом деле поехали. Лошади тонули в сугробах по брюхо, едва сворачивали с дороги, – тогда Захар и Егор по очереди становились на предусмотрительно захваченные лыжи и спускались в балки и пади. Оба возвращались красные, разогревшиеся. Егор приходил с одним и тем же: «Нету ни клока», – а Захар только молча бросал лыжи в розвальни.
Так было везде, лишь за ущельем, возле Камышового озера, обнаружил одонья.
Захар шагал по улице мимо дворов колхозников. Женщины управлялись по хозяйству, хлопотали у дровяников, носились с подойниками из теплых, пахнущих свежим навозом стаек в сенцы. Из этих стаек голодного рева коров не было слышно, хотя повети колхозников и не ломились нынче, как в прошлые годы, от аржанца да пырея.
Несмотря на ранний час, у колхозного пригона маячил уже паромщик Анисим. Его «крейсер» на зиму разбирали, карбузы вытаскивали на берег, переворачивали вверх днищами, у старика теперь много времени было свободного. Собственно, оно все было свободное. Ежедневно по нескольку раз он обходил со своим костылем деревню, смотрел, нет ли где непорядку. Горе было тому, кто в этом непорядке был повинен. Старик честил его на всю деревню, не стесняясь в выражениях, а бывали случаи, что и пускал в ход костыль. Особенно частенько доставалось Егору Кузьмину. Егор боялся старика как огня и при его появлении куда-нибудь прятался. Доведенный до отчаяния, Кузьмин, говорят, ездил в районный суд с заявлением на старика, но заявление у Егора не приняли.
– Да меня по старости ни в какую тюрьму не возьмут, – узнав об этом, сказал дед Анисим. – А по тебе она плачет, рыжий черт. Коровы-то на катяхах спят. Тебя бы, толстомясого, на пуховички эти завалить.
Кузьмин жаловался председателю:
– Уймите старика. Ведь если сдачи дам, у него борода дыбом встанет.
