Мира повернула голову именно в тот момент, когда мимо палаты проходила Ольга Николаевна Миронич. Они встретились глазами – короткий молчаливый диалог, и последовавшие за ним скромные улыбки. Мира знала всех докторов больницы, в которой лежала её дочь Вероника, и она вместе с ней, но только этому врачу-гематологу, единственному, кому можно было приоткрыть душу, Мира улыбалась, не принуждая себя. Для всех остальных – сдержанное «здравствуйте» и монотонное «до свидания» без жалоб и лишних вопросов. Некоторые считали, что убитая горем мама просто обиженна на весь мир, и ничего, кроме презрения, к окружающим не испытывает. Но так было только в самом начале, когда после двухмесячных скитаний по больницам диагноз был установлен, и семью из трёх человек поздним вечером привезли сюда. Тогда мучил один вопрос: за что? Почему именно её дочь, единственную, любимую, старательно оберегаемую от всех ненастий, поразил страшный недуг? Чёрная от горя и слёз Мира ничего и никого не замечала и не слушала, не могла. И только Ольга Николаевна, обладая умением ненавязчиво сопереживать, не давала ненужных советов, не бросала то ли умышленно, то ли по простоте душевной несодержательных фраз, и не пыталась уверить, что всё можно пережить.
Время… Оно не останавливается даже в такие моменты. Возможно, только это спасает. Через день, неделю или месяц, всё равно приходит понимание, что нужно жить дальше, потому что выбора нет… потому что в ответе не только за себя… Именно так произошло с Мирой. После безнадёжного заточения в своём разрушенном мире, в котором и не заметила, как застряла, однажды сознание прояснилось, и она увидела себя словно со стороны. Вдруг стало ясно, что не этого от неё ждали – Вероника, муж, больничный персонал. Но настоящим открытием для неё стало то, что она далеко не одна такая, в чью жизнь ворвалось несчастье. А значит, нечего своё горе выставлять на пьедестал и упиваться им, жалея себя вновь и вновь. Здесь всем не повезло, и всем нужно немного сострадания и поддержки, и не только на словах. И Мира вернулась в унылую реальность, и была признательна тем людям, которые говорили с неё не о… лейкемии.
Диагноз – тяжелая форма лейкоза – прозвучал как приговор. В одно мгновение всё рухнуло: спокойная жизнь без особых забот; привычный уклад – когда-то его так хотелось поменять, что в результате и произошло; обыденное семейное существование, которое после такого события просто невозможно переоценить. Миру уверяли, что это ещё не конец света, но она, конечно же, не поверила. На тот момент в это просто не верилось. Но вера в лучшее всё равно пришла. Ведь она прорастает даже когда душа – высушенная безнадёжностью пустыня, и крепнет назло всему, что мучает и не даёт спать по ночам. И не важно, что прогноз даже при самом лучшем лечении неблагоприятен. Подтекст каждого разговора с врачами невозможно было не уловить: Вероника обречена – говорили равнодушные глаза. А вслух с профессиональной отстранённостью произносили, что есть лишь маленькая надежда на кратковременное улучшение. Но Мира решила бороться за призрачную надежду, за каждую минуту жизни самого дорогого человека на земле. После четырёх месяцев, проведённых в палате со стеклянными стенами, после страшных приступов судорог и ночью, и днём, свидетелем которых ей довелось быть, после реанимационного отделения и интенсивной палаты, после процедур и исследований, исследований и процедур… надежда не умерла. А когда отчаяние брало верх, Мира тихо плакала, отворачиваясь к стене, или выходила из палаты. Ей говорили, что плакать нельзя, не положено, и только Ольга Николаевна опровергла это правило:
