Тор

В изложениях событий, столь же древних, сколь и странных,

вряд ли можно ждать открытий и разгадок, столь желанных.

Так и в это вот сказанье мною вписаны догадки;

но тому есть оправданье – слишком летописи кратки.

Лишь клочки преданий, честно донесённых летописцем, —

вот и всё, что нам известно по скупых страниц крупицам, —

про грехи и добродетель, о сраженьях и походах, —

правда, есть еще свидетель, что лежит в днепровских водах.

Где порога дно полого, где ладьям уже не плавать —

там вливается протока в заболоченную заводь.

Там, в ложбине неглубокой, он лежит на дне унылом,

оплетён речной осокой, занесён тягучим илом.

Сотни лет средь вод стоячих он в могиле спит безвестной,

где очей его незрячих не коснётся луч небесный.

Взор песками источённых грозных глаз буравит воду,

и с усов позолочённых время смыло позолоту;

с головы посеребрённой стерт веками слой металла,

и тяжелый дуб морёный зелень тины пропитала.

Хмурый бог веков глубинных, деревянный этот идол

видел Русь времен былинных… очень многое он видел.

Он над киевской Горою возвышался, величавый,

и воспет был той порою, и овеян ратной славой.

Там внимал он звонким струнам, гуслей складным переборам…

для одних он был Перуном, для других он звался Тором.

Взором хищным ястребиным озирал он Русь с вершины,

полновластным господином, богом княжеской дружины,

и любой, кто спорил с Тором, был нещадно перемолот

русским войском, над которым трепетал на стягах молот.

Приносил в боях удачу он дружинному сословью

и взымал за это сдачу человеческою кровью.

Только всё осталось в прошлом после страшного паденья,

и кумир, вдруг ставший ложным, лёг в русалочьи владенья.

С той поры из тьмы кромешной, он, незрячими очами,

словно древний дух мятежный, смотрит лунными ночами,

и, быть может, вспоминает дни давно минувшей славы, —

те, что в книгах оставляют незаполненными главы.

Но лежит он, оставаясь позабытым и безвестным, —

лишь камыш стоит, качаясь, над пустынным этим местом.

А над ним, в весёлом беге, зимы с вёснами мелькают,

и текут куда-то реки…

Всё куда-то утекает.

Святослав мрачнее тучи – отвернулись, видно, боги!

Что ж сидит он, князь могучий, в Доростоле, как в берлоге?

Он пришёл сюда затем ли, чтобы, планы все сминая,

сдать врагам почти все земли да застрять в низах Дуная?

А виной всему измены – местных козни да преграды!

Бесполезны рвы и стены, коль болгары нам не рады!

Им, как братьям, доверяют, избавляют их от гнёта,

а они же отворяют перед греками ворота!

Хоть не раз уже страдали от ромейского разбоя,

всё равно уж сколько сдали городов своих без боя!

И покуда мы удары катафрактов держим в поле,

за спиной у нас болгары строят ковы в Доростоле!

Уж мы их не обижали, не теснили их ни разу,

а они от нас бежали по подкопанному лазу!

До чего ж народец склизкий! Раз уже подкопы роют,

то, когда придёт Цимисхий, – всё опять ему откроют!

Только где искать измену – змей ползучих ядовитых?

Не подвергнуть ли нам плену самых знатных-родовитых?

Коль всегда измена зреет в теремах, а не в лачугах,

то и надо в них скорее засылать гостей в кольчугах!

Так размыслив, среди ночи князь людей отправил ратных,

чтоб явить пред княжьи очи всех богатых, видных, знатных.

И к утру болгар несчастных ко двору согнали скопом,

дабы выявить причастных к обнаруженным подкопам.

Допросить бы их, отсеяв через дыбу и икону

невиновных, а злодеев осудить бы по закону.

Да когда ж теперь судиться? Византийцы слишком близко —

ходу им – одна седмица, сдан Преславец, Дина, Плиска!

Вот сидят бояре с князем на совете на дружинном

и решают, быть ли казням и каким судить аршином.

И, помыслив, так решили: «Нам не вызнать, кто изменник;

но, кого мы устрашили, брать не смеют вражьих денег.

Раз попытки взять их лаской оборачивались прахом,