В понедельник я пытаюсь повеситься на бинтах.
У нас в отделении не аптека, просто так бинтов никто не даст, поэтому я разматываю руку Эды. Следы зубов и ногтей на её предплечье уже почти не видны.
Она спит на моей кровати и пускает слюни на подушку. Но мне не противно, я больше туда не лягу. На мокрую наволочку, на простыню в следах не отстиранных пятен – причём кровь это самый нормальный вариант их происхождения. Какая мне разница? Я не лягу на эту кровать, не буду сидеть на подоконнике. Я бы попрощалась с Эдой, но она сама храпит так, что не разбудишь.
Мне же лучше. Иначе я бы не смогла достать бинты.
Сестра сидит в углу. Пока я делаю петлю из длинной белой полоски, она сверкает единственным левым глазом и говорит:
– У тебя нет на это права. Ты не спросила меня, эгоистичная тварь.
Её второй глаз спрятан где-то в моём теле.
– Ну что тебе не нравится? Включи мозги, подумай о нас.
Я забираюсь на металлическую спинку кровати и, рискуя свалиться на спящую Эду, балансирую, затягивая узел на карнизе. А потом надеваю петлю на шею. Я знаю, как правильно, это моя третья попытка повеситься.
Третий раз, говорят, всегда волшебство.
Сестра взлетает под потолок и, забившись в угол, как классический призрак, шипит на меня.
– Прекрати немедленно этот балаган. Спускайся!
Затягиваю петлю на шее. Через минуту уже не нужно будет балансировать на врезающемся в ступни холодном металле.
– У тебя всё равно ничего не получится! – бросает она мне.
– Пошла в задницу! – отвечаю я. Не лучший выбор для последних слов, но сойдёт.
У меня ничего не получается.
Я могла бы предположить, что Птичник решит проверить палату. Или что неожиданно ворвётся Хриза. Или – любая другая причина. Но всё, как обычно, оказывается проще и глупее.
Бинт не выдерживает моего веса, рвётся, не успев сломать мне шею. Гравитация, как и всегда, срабатывает, и я падаю.
Левая рука ломается о спинку кровати, на которой я пару секунд назад пыталась устоять. Эда просыпается от того, что моё тело обрушивается на неё. Вскрик привлекает Птичника. Он врывается в палату и видит меня с оборванной петлёй на шее и костью, натянувшей кожу. Это сложно понять неправильно.
У Эды на лице чистое удивление. Она облизывает губы и сонно хлопает глазами. А когда меня берут за плечи и стаскивают с кровати, тычет в меня пальцем.
– Это что, мой бинт?
Сестра хихикает сверху, а мне остаётся только застонать.
За что мне всё это?
У меня появляется немало времени обдумать этот вопрос. Поставив кость на место и закатав руку в гипс, меня запирают в тесной палате для буйных, или, как мы её зовём, Клетке. Почти нет мебели, на окне решётка, стены и те мягкие, а дверь постоянно запирают снаружи. Обстановку ещё можно вынести, но скуку смертную – почти невозможно.
На второй день я начинаю разговаривать с сестрой.
– Когда уже тебе надоест? – нудит она. – Нам ведь здесь неплохо. К нам все хорошо относятся, никто не орёт и не смеётся. Что ещё тебе надо?
– Я устала, – отвечаю я. – Не хочу жить больше. Не могу больше.
– И почему? Что тебе не нравится? – и с небольшими изменениями мы повторяем диалог снова и снова.
На третий день ко мне влетает Хриза.
Она толкает дверь так, что та ударяется о косяк, путается в полах белого халата и чуть не падает. На её голове подобие атомного взрыва, зелёный шарфик наполовину развязан, а в глазах бесконечный энтузиазм. Ещё только первая половина дня, но от неё уже несёт кофе. А может, запах настолько въелся в её одежду, что не проходит вообще.
Я всё ещё хочу самоубиться.
– Ну что же ты, Эва, – начинает она. – Я думала, мы договорились.
Мало ли, что она там думала.
Хотя, ладно, в последний раз я пообещала ей, что не буду пытаться убить себя, но только потому, что хотела выйти из Клетки. Да и разве можно доверять обещаниям сумасшедшей? А здесь меня именно такой и считают.
