* * *
Если женщина заявляет, что она ведьма, то она, конечно же, таковою не является. Потому что настоящая ведьма не признается в этом ни за что в жизни. Ключевое слово здесь – «в жизни». Поэтому, когда я буду вынуждена объяснять некоторые обстоятельства своей истории тем, что я ведьма, придется учитывать тот факт, что я мертвая ведьма.
Ну, не совсем-совсем мертвая, но почти.
Так что, думаю, мне можно.
И теперь, когда отмечена эта маленькая тонкость, я начну.
А нет, еще не все.
Я собираюсь рассказывать свою историю старой седой крысе, которую сначала хотела съесть. Вернее, не то чтобы хотела в смысле «страстно желала», но некоторое время действительно обдумывала такую вероятность. А теперь я буду повествовать гипотетическому обеду, как я дошла до жизни такой.
Или вернее будет сказать «до смерти такой»?
Забавно.
И забавно, что мне все еще может быть забавно.
Наверное, я из тех людей, с которыми до конца остается не надежда, а ирония.
Мы беседуем, сидя между двумя зелеными мусорными контейнерами. Мне сложно говорить – даже на телепатической анималингве, которая предполагает минимум физических усилий. Я смертельно устала, я хочу есть, пить и спать одновременно. Если бы не назойливое внимание крысы, я, наверное, прилегла бы на асфальт и скорей всего не встала бы уже никогда. Но крысе зачем-то надо знать всю мою подноготную, она толкает меня в грудь лапой с розовыми пальчиками, так похожими на человеческие, и командует:
– Не спи, ведьма Данимира, рассказывай. И торопись: если наши тебя заметят – полетят клочки по закоулочкам!
Голос у крысы хрипловато-шершавый, чуть надтреснутый, как у старой актрисы МХАТовской закалки, и манера произносить слова – тоже театральная, с четким проговариванием каждой буквы.
– Пусть полетят, – соглашаюсь я и собираюсь провалиться в заманчивое небытие.
Крыса коротко закатывает глаза – блестящие бузинные бусинки.
– О, святые отбросы! Соберись же! Тебя что-то держит на этой стороне, иначе бы ты никогда сюда не попала. – Она смотрит, не мигая, и задает вопрос: – Ради кого?
– Снежинка, – говорю я.
Нормальный человек сказал бы «ради себя» или «ради семьи». Или любви. Или мира во всем мире. Или назвал бы еще какой-либо более значимый якорь. Но здесь нет нормального человека, есть только я, поэтому повторяю:
– Ради Снежинки.
Несколько секунд крыса смотрит на меня молча. Затем повторяет:
– Не спи, ведьма, говори, и, может быть, я помогу тебе.
– Зачем?
Действительно не могу понять.
– Я должна убедиться.
– А если не убедишься? – на мгновение оживляюсь я. – Клочки по закоулочкам, да?
Пальчики с острыми коготками снова тянутся к моей груди. Теперь я замечаю мерцающую полоску – браслет из рунного серебра обхватывает тонкую косточку запястья.
Кое-что проясняется.
– Ты крысиная ведьма!
Крыса снова мечет вверх-вниз глаза-бусинки и скупо усмехается левой половиной морды:
– Не отвлекайся, рассказывай.
– Не могу… Мысли ушли… нет мыслей… совсем… – объясняю я.
Крысиная ведьма недовольно передергивает усами, но спокойно произносит:
– Ладно, уж так и быть, сюда смотри. – Она вытягивается столбиком, разводит лапы в стороны и замирает на несколько секунд, как дирижер, который готовится к увертюре. Я даже слышу, как где-то начинает выводить нежный щемящий мотив невидимая флейточка, которая торопится сказать свое слово перед тем, как грянут литавры, и скрипки, и медь.
Крыса принимается плести воздушный колдовской сейд. Один пасс, другой, третий, четвертый… седьмой… пятнадцатый… Хрустальная паутина разворачивается с сердцевины – постепенно, по ломаной спирали; разрастается, захватывая пространство, прошивая его радужными иглами.
Прозрачная роза распускает лепестки в ущелье между мусорными контейнерами. Несколько раз ловкие пальчики смыкаются в резком движении. Я знаю этот прием – он называется «степлер», мама часто его использует.
