Мачты подняли, развив паруса, и канат отвязали,
Спутники все на него собрались и, усевшись на лавках,
Разом могучими веслами вспенили темные воды.
Гомер. Одиссея.
По лазури Эгейского моря летела красно-белая птица, разрезая волны острым форштевнем и оставляя за кормой волнующийся пенистый след. На борту катера белели буквы: «Vodafon» и «Hellenic Seaways».1
«Каких—то три с половиной часа, всего пятьдесят евро – и наш комфортабельный скоростной паром доставит вас из порта Пирей на прекрасный остров Наксос: крупнейший и один из наиболее живописных Кикладских островов!»
Три с половиной часа! Кошмар какой! Итальянскую туристку отчаянно мутило. Эти рекламные брошюры заморочат голову кому угодно!
Как она могла согласиться на это путешествие по морю, когда можно было спокойно долететь самолетом всего за сорок минут? Это все Фабрицио, будь он неладен! «Дорогая, это так романтично: море, волны…». При мысли о волнах ей снова стало хуже.
– Агата, да оставь уже в покое кошку, ради всего святого! – страдальчески прикрикнула она на дочь, быстроглазую жизнерадостную девчушку, тянувшую белоснежное хвостатое создание за лапы из корзины-переноски.
Кошке, очевидно, тоже было не по себе от морского путешествия: у нее даже не осталось сил на то, чтобы выражать свой протест возмущенным мяуканьем.
Но куда подевался Фабрицио? Пропал, как в воду канул! Ей казалось, что с того момента, как муж ушел за минералкой для нее, прошла целая вечность.
В салоне быстроходного парома стоял ровный гул голосов: стайка итальянских студентов оживленно что-то обсуждала, по обыкновению перекрикивая друг друга, маша руками и разражаясь то и дело дружным смехом; несколько супружеских пар беседовали вполголоса, наблюдая в иллюминатор за морской гладью и парящими в небе альбатросами; пожилая испанская пара – она отметила их еще во время посадки – ссорилась, вернее, жена что-то настойчиво выговаривала мужу, а тот угрюмо молчал; и, в довершение, из колонок звучала ужасная греческая музыка, которую она терпеть не могла.
Луиза всегда поражалась, как греческая цивилизация не смогла создать в музыке ничего достойнее нелепого заунывного завывания под струнную трескотню! А голоса, Святой Франциск! Хриплые, немелодичные… Ей, поклоннице благородного итальянского бельканто, этого никогда не понять!
Соседский мальчик лет двух вдруг снова громко вскрикнул и, заливисто рассмеявшись, в который раз швырнул на пол свою игрушку.
Луиза поморщилась: надо принять таблетку, иначе к тошноте прибавится еще и мигрень. Но где же носит Фабрицио?
Дверь в салон плавно отъехала в сторону, и на пороге появилась мужская фигура. «Ну наконец-то! Где ты…» – произнесла она было грозным тоном, но осеклась. Это был не Фабрицио.
В дверном проеме, выжидая, пока глаза привыкнут к полумраку салона после залитой ярким солнечным светом палубы, стоял мужчина – брюнет средних лет в отлично сшитом светлом костюме, держа в руках деревянную трость и кожаный дорожный саквояж. Ростом незнакомец был выше среднего, но отменная выправка словно добавляла ему еще добрых несколько сантиметров.
Такую благородную осанку Луиза видела только однажды в детстве, когда к ним в гости из Рима приезжал ее дядя, полковник гвардии Рафаэль Кавальканти – в великолепном военном мундире, с расшитыми золотом эполетами и в лакированных сапогах. С тех пор она всегда питала к военным некую слабость, но вот угораздило же ее выйти замуж за винодела!..
