2019. ОКТЯБРЬ.
У НОЧИ ТЫСЯЧИ ГЛАЗ/NIGHT HAS A THOUSAND EYES
(1948 г.) 81 мин.
…Взяли и сдохли.
А все потому, что не смогли приспособиться к озеру, чьи воды разъедали их плоть. Никто бы не выжил в этом концентрированном соляном растворе, так почему рыбы должны быть исключением? Вопрос лишь в том, как быстро наступила смерть и насколько мучительной она была. Или это уже два вопроса?
Мнение рыб решающего значения не имеет.
Комната, в которой я нахожусь, – не больше восьми метров, и Шошó бы она точно не понравилась. Я все время думаю о Шошо, когда устаю плакать и убеждать себя, что это ночной кошмар и он вот-вот кончится. Или хотя бы трансформируется в другой сон, не такой ужасный, хотя ничего ужасного в этой комнате нет.
Она чистая.
Возможно, полумрак скрывает истинное положение вещей. И если в комнате когда-нибудь зажжется яркий свет, то я увижу стены, исцарапанные ногтями тех, кто был здесь до меня. Наверное, им тоже хотелось проснуться. И они так же кричали, срывая голос, и плакали, пока хватало сил, и засыпали. Вернее, проваливались в небытие, потому что я тоже проваливаюсь в небытие. И это можно считать передышкой. Блаженным отдохновением перед встречей с Комнатой, где все продумано до мелочей. Подсказано теми, кто был здесь до меня. Их рыданиями, мольбами, тупым безразличием, опустошенностью, напрасными надеждами на то, что кошмар закончится.
Для них он уже закончился, иначе я бы здесь не оказалась.
Так подсказывает мне здравый смысл: время от времени он выныривает из мрачных глубин смятения и страха, в которых я тону и захлебываюсь уже много… часов? дней? Скорее всего, речь идет о днях, бедный Шошо!.. Но я могу ошибаться, потому что времени здесь не существует. Есть лишь бодрствование и сон: они сменяют друг друга когда вздумается – и одинаково беспощадны ко мне. Здравый смысл тоже беспощаден. Он, как дельфин, подталкивает меня к поверхности из толщи вод – туда, где покоится простая и ясная мысль: спасения нет. А еще, — стрекочет и насвистывает здравый смысл, – эта Комната будет последним воспоминанием в твоей жизни.
Иногда стрекот и свист затихают, иногда становятся нестерпимыми и разрывают барабанные перепонки. И мне хочется убить проклятого дельфина, вспороть его гладкую резиновую кожу, искромсать на куски – сотни маленьких кусков, тысячи. Лишь бы наступила тишина.
Но здесь и так тихо. Как в склепе, как в гробу.
Это и есть склеп. Параллелепипед, вытянутый в длину.
В комнате нет окон, но имеется дверь – на короткой стороне параллелепипеда, справа от меня. Дверь железная и абсолютно гладкая, как прозекторский стол (почему я думаю о прозекторском столе?). Железный и абсолютно гладкий стул привинчен к полу, он стоит ровно посередине комнаты, метрах в полутора от кровати. В любое время я могу сползти с нее и посидеть на этом стуле. И посидеть на унитазе, втиснутом в угол между кроватью и стеной. Он такой же чистый, как и Комната, о бумаге тоже позаботились…
Кто?
Тот, кто находится там, за гладкой железной дверью, и смотрит на меня глазами Лорен Бэколл. Ее черно-белая фотография висит на противоположной стене, или это киноплакат? Никак не удается определиться с размерами, плакат-фотография не слишком большой, но и не маленький, я вижу лицо Лорен во всех подробностях. Была ли она здесь в то время, когда остальные жертвы царапали ногтями стены?
Бугорки от клея.
Их шесть: два по бокам в верхней части плаката, два – в нижней, два посередине. Расстояние между бугорками совершенно одинаковое и кажется тщательно вымеренным линейкой. Бугорки никак не касаются лица Лорен – оно безмятежно. Из этого следует, что ТотКтоЗаДверью испытывает слабость к золотому веку Голливуда. А еще – он педант.
