Здесь грызла кости маета метафор
такая, что, упав на столик,
официант, рванув рубаху, плакал,
как алкоголик.
Здесь сиживали Лермонтов и Блок,
и стриженые женщины Бодлера
им пели и плевали в потолок
и в биосферу.
Здесь, не поймав мыша, плясал чердак,
и стены падали, и неуклюжесть Баха
была сильней, чем тёмный кавардак
бетховенского страха.
Здесь правил африканский тамада
имея скулы древней пирамиды.
И если кто-то суесловил, да
был битым.
Здесь чувства и огромные глаза
расписывали Босх и Врубель,
и опускалась чёрная звезда
собаке в руку.
Здесь было место для убогих всех;
весна цвела, гниение отбросив,
и жрал стихи в камине красный смех,
обезголосев.
***
По окна снега намело,
никак не выйти.
Что делать? Умникам назло
свершать соитье.
Зажгли свечу, и на стенах
сразились тени.
Не приходила и во снах
стихотворений
ко мне потом такая жуть
оттенков, линий.
Спрошу у вас: когда-нибудь
вы так любили?
А под кроватью, где тоска
и кот наплакал,
бант, платье и два башмака
лежали всяко.
И вечно дуло из угла,
и то и дело
гасили свечку два мурла
из спецотдела.
Ко всем ещё благоволя,
жизнь нас прощала
всех: от поэта и до бля.
И продолжала.
Оглянись, Ярославна, мы посмотрим на тебя.
Мы скажем, кто ты и какая есть.
Что смотреть нам на закат дня,
на восход солнца?
Твоё целомудрие чище света.
Мысли твои быстрее речи Торца,
проворней князя Игоря побега из плена,
слова сладкозвучнее влаги небесной.
Нос твой – купол святого храма;
ноздри – щёлки в дверях застенка кремлёвского.
Лоб твой, как площадь лобная.
Кудри твои – вьющаяся проволока с шипами
зоны Колымской.
Руки и ноги твои – долгие реки восточные.
Смешинки в очах – бесчисленная рать басурманская.
Дай потрогать живот твой – округлый майдан
града Киева.
Чрево ж твоё – ночь, разорванная
жёлтыми созвездиями.
Груди твои – облака, налитые грозовою влагой.
Ярославна, возлюбленная отчизна моя.
Идут пьяные лабухи,
друг за другом скользя,
не послать их всех на ухи?
да, наверно, нельзя.
Дым отечества горек,
ухожу в темноту,
я любил страну строек,
да, наверно, не ту.
Отпусти меня, боже,
я раскаянный весь;
жить и веровать можно,
да, наверно, не здесь.
Мимо глаз, мимо снега,
до свиданья, друзья!
Повернуть бы телегу,
да, наверно, нельзя…
Мой друг, болгарин из Софии, Красимир
Георгиев (да не судите строго
его фантазию) встречал единорога,
я переводом это подтвердил.
А дело было, как понять я мог,
так: он с вечеринки возвращался, место
глухое было, в лужице у ног
увидел две звезды и полумесяц,
и тот представился: "Единорог".
Хоть страшен зверь был, без испуга
поэт признал в нём не диковину, но друга.
Когда я пьян и женщина у ног,
я часто плачу, вспоминая этот
весёлый случай; рад, что Рог
нашел, в конце концов, Поэта,
а мог бы и не мог.
Но Красимир дал выход положенью
и написал о том стихотворенье.
А что утешит одинокого поэта?
Вино и женщина, курительный табак?
Всё это так
и всё же всё не это…
Перевожу Красимира Георгиева
Совесть чернил в чернильнице.
Чем писать? Карандаш.
Тушь для зрачков. Свинец.
Стих Красимира.
Откровение Василия Розанова
Моя душа – венок, по сути,
из грязи, нежности и грусти.
Плывёт. Куда ж нам плыть? Столетья раздвигая,
торопится мой многокрылый ямб;
то в шесть пудов волна, то гладь морская,
и в грубой робе за штурвалом я.
С больших деревьев листья облетают,
тепло теряет голая скамья.
Есть в поздней осени заведомый изъян,
как первая в начальном мире тайна.
***
В гостях у старой ведьмы. За вином
за словом слово красится беседа.
Зайдёт на огонёк Елизавета,
ея сестра. В три голоса поём.
Завечереет. Свечи разожжём.
Ночной тусон под видеокассету.
Размазан гением на полный том
сюжет в строку. Из Ветхого завета.
***
Мама!
Твой сын до сих пор на улице.
