Ждану
Насторожённый ворох слов,
как мусор неуютных улиц;
и с хваткою пришитых пуговиц –
торговые ряды лотков.
Отставленного локтя ближе
приблизиться уже нельзя
к непонимающим глазам,
напоминающим о жизни.
И злы и молоды глаза
апостолов серпа и молота.
Аптека. Улица. Вокзал.
Столовая родного города.
Маэстро стынущей стране
в худой обувке на резине
в подземке на одной струне
концерт играет Паганини.
И граждане от злобы дня
бегут домой по снегу талому,
и тает музыка огня
на кухне в запахе метана.
Я заказал себе глаза,
ты отпустил усы и бороду.
Нас ожидал большой вокзал
большого города.
Но утро, трезвое, как трусость,
всё оставляло на местах:
будильник, улицу, турусы,
у памятника мента.
Озябшую в средине дня,
ещё не сказанную строчку,
жену, купеческую дочку,
на валенки не поменять.
Сними подземный переход,
играй патетику на скрипке,
идёт простуженный народ,
бросает искоса улыбки.
Но ты слепого дня добрей,
играй при всём честном народе,
crescendo в нашем переходе
для завтрашних календарей.
1970-2020 гг.
***
Кореш готовит лыжи,
только без родины тесно,
на кладбище под Парижем
нету свободного места.
Стало быть, так и лучше
и ниоткуда с любовью
пишут небесные лужи
стуже Московии.
1980- 2020 гг.
***
И я взглянул со страхом вниз,
за каменный крутой карниз:
внизу, со страхом, ах ты, бля,
смотрела плоская земля.
И я шагнул без страха вниз,
ломая стёкла и карниз.
«Здесь две ступеньки, ах ты, бля,
живи», – сказала мне земля.
1979? – 2020 гг.
***
Долгий вечер, дальний вечер.
Тёплая, как солнце, пыль в горсти,
тихий шёпот: "Господи, прости
человеку человечье…"
2001? г.
…Мы платили за всех, и не нужно сдачи.
И. Бродский
Мы и счастливы тем, что мы просто люди,
что не знаем, что было, и не помним, что будет.
И грешны лишь в том, что на этом свете
после тех двоих появился третий.
И что дождь слепой, и что ветр пархатый,
мы сегодня и в этом уже виноваты.
Если б не было ада и райского сада,
мы бы мудро придумали это сами.
И чтоб небо с овчинку, а щель с баранку
показались, избрали вождей и тиранов.
Время выйдет, помрём и за кошт казённый
станем частью земли, а потом чернозёмом.
Мы построили сами костьми и стихами
беломорканалы, амуры и бамы.
И теперь, назвав историю дурью,
вспоминаем про это, когда закурим.
И чтоб наши вожди, дай бог, не проснулись,
именами их называем улицы.
Если уж ползуч, зачем ему крылья.
Если мы в дороге, значит, будем пылью.
Мы звенели словами, шумели медью,
мы составили речи из междометий.
А читая стихи и пия от скуки,
мы не знаем, куда деть ненужные руки.
Мы не любим кулак, что нам тыкают в морду;
мы бедней индейца и богаче Форда.
Мы смеёмся так, как гогочут гуси,
мы не плачем, когда над нами смеются.
Мы сначала посеем, потом запашем,
всё, что после будет, будет нашим.
И что после запашем и что посеем,
отдадим попугаям и канареям.
Мы б хотели жить, и как можно чаще,
нам хватает ста капель для полного счастья.
Наши кони храпят, горят наши трубы.
Мы ещё научимся целовать в губы.
2002 г.
***
И нищие и вдоль и поперёк,
и скоморохов пудреные лица.
Обвислый зад зажравшейся столицы
щекочет запад, а потом восток.
В провинциях, однако, всё как встарь:
блины пекут, отцеживают брагу,
расчёсывают новый календарь
и рубят ясли новому варягу.
2004 г.
Та, что темна своим древним именем,
разбудит утро глазами синими.
–Знаешь, милая, за окнами-ставнями
снег семь дней стоит нерастаянный.
Я дорог пророк, ты любви пророчица,
мы уже прочли сто лет одиночества.
Мы давно забили на земные заповеди,
на «сходи-принеси» говоришь: «Сам иди».
Мы уже сто лет как уже не болеем
