Над ночным лесом висела огромная в яркости луна. Она, будто вселенский подсолнух на грядке миров, рассыпала верности света земле. Редкие крики ночных птиц разносили прерывистым ветром убегающее эхо. Трески и шорохи непознанных существ, изредка, тревожили шебуршливую вязкую тишь.
Ночь меркла в бледно-медной мгле, оставляя лишь мгновения на полный покой.
Сквозь лапники ветвистой ели, что-то прокралось и замерло, угрожающей тенью.
Сверкнули два огонька зажжённых сияющей луной и в тёмном силуэте двинулись к Макарию. Это был, редкий для этих мест, огромный блуждающий волк. Один ли он здесь? Или их, может, целая стая?
Макарий почувствовал, как по спине пробежала нервная дрожь и охватила всё его оцепеневшее тело. Рука, отчуждённо оторвала, от рядом стоявшей сосны, огромный сук и Макарий застыл с этим суком перед волком. Несколько шагов от волка – для броска животного, это было как раз.
Сколько два существа стояли друг перед другом – ночь не считала. Но была целая вечность для Макария, в которой всё слилось в одно: выстоять и не струсить перед угрозой.
Кто – кого? Глаза в глаза! Всё вокруг не имело значения: ни блеск луны, ни шум деревьев, только в глаза – силой и огромной волей, где победа – жизнь! И волк, отступил: жёстко прыгнул в кусты и скрылся в глубине этой, встревоженной им, тишине.
«Видимо, волки – не все ещё волки!», – с огромным облегчением подумал Макарий.
Третьей ночью назад, перед ранним утром, ему явился ужасный и вещий сон. Густой, басистый голос громко и сильно вещал: «Ты этого – хотел!».
Открылся тёмный квадратный колодец, облицованный глянцевым чёрным цветом. Глубокий, до бездны и страха, в который, кто-то начал опускать, его, лежащего Макария. Где сон, а где явь, не понять, не разобрать. Но от опускания в чёрную бездну, ёмкая предутренняя тишина задрожала и разорвалась от несдержанного крика Макария:
«Не хочу! И никогда туда не хотел! Я сказал это… просто, просто так! Не думая!».
Густой басистый голос громко захохотал и исчез, затихая в неведомом колодце без дна.
Эхо долго блудило по старым углам, не зная, куда деться от тревожного крика Макария: будило ломкую тяжёлую взвесь пустоты.
Он начал вспоминать, когда же сказал, что хочет туда, в черноту? Может, когда не стало матери, и хоронить её не за что было? Но это было до армии, и мать хоронила вся обеспокоенная улица. А он, сам, оцепеневший от чего-то, неотвратимого, долго стоял у могилы, но туда не хотел никак.
Домой его привели подвыпившие немолодые соседи, Гриша и Дуся. Мать помянули всей улицей, без него: спиртное он не признавал, совсем. Но всё-таки, когда же он зазывал в себя эту черноту, что так навязчиво вошла, не спросив, под раннее утро?
Может, когда стая ласточек, сгруппировавшись, взлетала в небо высоко и, опускаясь вниз, пролетала и пролетала множество раз над Макарием? Так низко пикирую, что думалось: в этой стаи находится и душа матери? Но он и тогда не хотел в этот чёрный колодец без дна.
Или же, когда котик приполз домой израненный, что казалось, он без глаза, и был страх за его здоровье? Нет, котик был в последнее время здоров и редко бывал дома: всё в гулянье. Тогда, когда?
И он, Макарий, вспомнил:
«Да! И, наверное, это было не один раз, а целых два? Видимо, да!».
Впервые это было на берегу Ужимки, когда сильный ветер гнал пенистые волны, выводя воем из русла протоки самого себя.
Он тогда искал затерянные в себе слова для стихотворения о чистом и великом будущем. Ждал созидания от воды, для вдохновенья и цельности рифм. Кувшинки волнами поднимались в насупленное небо и с облаков падали в помутневшую глубь реки. Падали так резво, что ему очень хотелось нырнуть в эту глубь и помочь им всплыть поверх волн. Он готов был прыгнуть, не раздеваясь, в эту баламуть пенистой воды, не осознавая, что это опасно для него самого. Ужимка восхищала танцем водных цветов и, казалось, что мир Затворки не совсем одинокий к нему.
