Я делаю шаг… к себе и от себя… внутрь и наружу… Под ногами дорога – вьется и ведет куда-то вперед, туда, где между огромных елей виднеется просвет. Дорога ныряет в него, проходя между двух огромных елей, что как стражи замерли на опушке – как будто охраняющие вход, и выходит на простор… То ли большая равнина, то ли поле до горизонта, с редко торчащими купами деревьев. Где-то там впереди едва виднеется возвышение… Я точно знаю, что это большой холм, к которому мне и надо дойти… И я иду по этой дороге…
Жара… Из безбрежной синевы небес яркое солнце изливает щедрые потки тепла и света, бьет в глаза лучами и воздух аж звенит от полуденного зноя… Я иду по пыльной разбитой дороге… Пыль вьется вокруг меня, оседает на одежды, на обувь, скрипит на губах и конца и края этой дороге нет… Но надо идти, цель пути едва приблизилась ко мне.
Пройдя еще какое-то расстояние по дороге, я остановился вытереть лицо от катящихся по нему струй пота, и впереди, у обочины, заметил одинокое дерево, дающее скудную тень и приют от палящего солнца… Направившись к нему, я решаю сделать привал – набраться сил и перекусить… Из котомки на моем боку появилась чистая белая тряпица, в которую завернут хлеб и немного соли, бутыль с водой и пара луковиц. Внезапно, какое-то движение на дороге привлекло мое внимание – на дороге показалась фигура, опирающаяся на посох и бредущая по направлению к дереву, под которым расположился я. Высокий человек в бедных и поношенных одеждах (не сказать в лохмотьях) подошел к моему немудреному бивуаку.
– Дозволь рядом с тобой в тени присесть? Палит нещадно, а иду я уже очень долго. Передохнуть надо и набраться сил, – сказал мне путник.
– Конечно, дедушка! – говорю я. – Присаживайтесь и угощайтесь, чем боги послали.
Я беру с тряпицы каравай хлеба, ломаю его пополам и протягиваю одну половину встреченному путнику, пододвигая к нему соль и одну из луковиц.
– Жаль, воду налить не во что, – посетовал я. – Не побрезгуйте, отведайте пару глотков. Сам недавно через звонкий и чистый ручей проходил, набрал.
Мой гость с охотой принял мое немудреное угощение и разделил со мной трапезу. Пользуясь тем, что гость занялся едой, я продолжил украдкой его рассматривать. Старая, поношенная одежда, дорожная пыль, осевшая на ней и оставившая свои следы на лице и бороде путника, добавили ему лет. При более внимательном взгляде я увидел, что мое обращение «дедушка» было сильно преувеличено – да путник, да уставший, да в поношенной одежде и с пропыленными руками и бородой, но ясные карие глаза, внимательные и цепкие, показывали мне, что незнакомец полон внутренней силы и уверенности, и никак не может быть «дедушкой», скорее уж крепким середовичем. Насытившись, путник вернул мне остатки несъеденного хлеба и поблагодарил за трапезу, поднялся на ноги, отряхивая крошки, и постукивая своим сучковатым посохом по дороге, отправился дальше… к одному ему ведомой цели его пути.
Я не стал рассиживаться – солнце еще высоко, путь до холма еще неблизкий… И, отдохнувший, бодро зашагал по пыльной дороге к уже явно виднеющемуся впереди холму.
Дойдя до подножия, я внезапно осознал, что не такой уж это и холм – передо мной возвышался большая каменистая круча, лишь от неведения моего могущая именоваться холмом. Дорога кольцами обвивала подножие кручи и устремлялась ввысь, к невидимой мне отсюда вершине.
Чем выше я поднимался, тем свежее и прохладнее становился воздух – пыль и зной, казалось, остались внизу у подножия холма… Налетел порыв ветра, дышать стало еще легче, как будто силы появились в утомленном теле, и я вышел на вершину… Что-то привлекло мое внимание, я даже не понял, что это… Подойдя ближе, я увидел копье, украшенное белой лентой, воткнутое пяткой в расселину между камнями на вершине. Красивое, светлое, пропорциональное копью с золоченым древком и белой лентой под наконечником…
