– Убей её, – стараясь, как можно чётче, сказал Александр.
– Что? – Филчер в испуге отпрянул. – Ты ещё больше сумасшедший, чем я думал!
– Убей. Иначе мы оба не успокоимся…
– Так сделай милость, – перебил его Филчер. – Пойди мне навстречу. Веру отпустят, увезут домой. Всё у неё хорошо будет.
– Нет, – голос хрипел. – Не бывать этому.
– Ну, хорошо, – Джек направился к кушетке и потребовал у палача. – Дай мне скальпель, дальше я сам! – Продолжил. – Славяне, чёрные, евреи… Времена третьего рейха прошли, но, слава Богу, их последователи ещё есть и достаточно, – Филчер оскалился, выкатив глаза и поклонился. – Ваш покорный слуга! Так скажи, зачем мне, американцу, церемониться с вами, русскими?
Безумно взглянув на Александра, подошёл к Вере.
– Совсем скоро высшая нация искоренит неугодных, а те, кто останутся, будут помечены своим идолом. Арабы – полумесяцем, евреи – звездой Давида, а вы, русские – пятиконечной звездой.
Саша, внимательно наблюдая за движением руки Филчера, старался скрыть во взгляде страх и тревогу, до синевы сжал губы. Как Филчер занёс хирургический нож. Как тот блеснул холодным огнём в свете лампы. Как Филчер взглянул на измученную Веру. Она ещё была в сознании, но зрачки её неподвижно застыли, а неестественно белое лицо, словно окаменело. Джек склонился над Верой, поднёс скальпель к её шее. Она тяжело и часто задышала. Заплакала тихо. Смиренно.
– Мне нравится кроваво-красный. Цвет очищения и всепрощения, – севшим голосом прошептал он. – Я избавлю твою жену от страданий.
Саша видел, как Джек медлил. Примерял острое лезвие к пульсирующей вене. Любовно провёл пальцами по Вериному лицу, пальцами резко сжал её горло. Прохрипел через плечо:
– И тебя, Данилов, тоже.
Резко и коротко Филчер полоснул по живой плоти…
1985 год. Двумя годамиранее.
Письменный стол лишь угадывался под грудой тетрадей и книг и большую часть его занимал большой японский проигрыватель. Его гладкая панель серебрилась, поблёскивая, на солнце, внутри крутилась кассета, но звуки музыки уходили в провода наушников. Вера, сидя за письменным столом, подпевала лившейся из наушников песне, кивала, подрыгивая ногой, кривлялась, забыв, про начатую час назад курсовую работу.
Пела она замечательно. В университете, где Вера училась, вместе с друзьями занималась самодеятельностью. Её друзья играли на гитарах и барабанах, а Вера владела лишь одним инструментом – своим голосом.
Когда-то давно мать отвела её в музыкальную школу – мечтала усадить за фортепиано. Но так получилось, что Евгения Андреевна, Верина мама, перепутала кабинет, и они попали в класс вокала. Преподаватель прослушал девочку и с удовольствием принял её. Вера была счастлива, чего нельзя было сказать о матери. Евгения Андреевна относилась к пению с недоверием и считала это занятие легкомысленным. То ли дело владение каким-нибудь музыкальным инструментом! Хотя она понимала, что если Вера станет заниматься усердно и всерьёз, а они с мужем, при их положении в обществе и связях, смогут “протолкнуть” горячо любимую дочь на эстраду, то успех и слава, так или иначе, не обойдут стороной Верочку.
Вера же думала иначе. Нет, она трудилась, как пчела и в музыкальной школе, и в общеобразовательной, была активной пионеркой, во всю проявляя лидерские способности. Но пение и музыку воспринимала нестандартно, по-своему, как и подобает каждому творческому индивидууму. Вера пыталась сочинять песни, собирала много пластинок иностранных исполнителей. Иногда спорила с учителем по вокалу, отказываясь исполнять академические и народные песни, а иногда требовал только их.
Противоречивый характер девочки прорывался во всех ситуациях. Вера не слыла тихоней и размазнёй, а посему частенько приходила домой в синяках, с ободранными на коленях колготками и с порванным ранцем.
