Весеннее солнце уже заходило за горизонт и все безоблачное небо покрывалось оранжево-красной лазурью, когда, стоя на балконе обычного московского дома, курили и тихонько беседовали двое молодых мужчин – первый двадцати шести лет, другой двадцати трех с половиною.
Первого из них звали Валерьяном Аполлинариевич Копейкиным. Это был высокий, немного худощавый молодой человек, с сосредоточенным пронзительным взглядом, бледноватым лицом, несколько взъерошенными длинными волосами, бакенбардами, переходящими в усы, и впалыми щеками. Он носил черный камлотовый сюртук, широкий темный галстук с золотой непримечательной булавкой, старые брюки со штрипками, бурый жилет с часами на серебряной цепочке и неплохие полуботинки. Историю он за собой имел небольшую: известно было лишь то, что отец, уездный банкир, отправил его в Москву с небольшим капиталом развиваться самостоятельно, выхлопотав для этого лишь место в Московском Университете на историко-филологическом факультете1. Валерьян Аполлинариевич хорошо выучился и начал заниматься частным преподаванием славянской и зарубежной культуры. Вскоре у него уже появились не сказать, чтобы большие, но, однако ж, и не малые деньги, благодаря хорошей практике. Деньги эти он тратил преимущественно на книги по философии, привозимые товарищем из Германии. Начитавшись их, он подался в «кружок» строгого либералиста, увлекся его идеями, о которых еще упомянем ниже, и, обозначившись в обществе нигилистом2, стал собирать «просветительские салоны», на которых и познакомился с нашим следующим героем.
Второго курившего на балконе, белокурого молодого человека с гладко выбритым, светлым и жизнерадостным лицом звали Львом Аркадьевичем Зарецким. Он происходил из старого и уже обедневшего дворянского рода, берущего свое начало где-то в Польских землях. Характером он обладал спокойным и наивным; был, как, впрочем, и должно москвичу, ленив, мечтателен и влюбчив. Несмотря на свою природную красоту, в любви ему не везло: те молоденькие дамочки, за которыми он ухаживал, сторонились его, а те, кого сторонился он, всячески докучали и мешали жить. Служил он в Московском присутственном месте (что в доме губернского правления размещались), куда его устроил знакомый граф, но служил неохотно и безответственно. Связано это было, вероятно, с его сложным складом ума… Льву Аркадьевичу хотелось какой-нибудь романтики или геройства, хотелось иметь идею, цель жизни и маломальский идеал, а не чин X класса3. С Копейкиным, как говорилось выше, познакомился он в салоне, после чего хорошо сдружился и стал часто звать к себе. Валерьян Аполлинариевич, говоря откровенно, стал ему роднее брата.
– Какой свежий, приятный воздух! – восхищался Копейкин, вглядываясь в уходящую за горизонт улицу.
Зарецкий засмеялся и высыпал догоревший табак из трубки.
– Постой, постой, братец, – начал он, – ты говоришь мне о чистоте воздуха, хотя сам при этом куришь! Ты смешон, право.
– Ничего-то ты не понимаешь.
– А чего же тут понимать, позволь поинтересоваться? Воздух, он везде воздух…
– Нет, тут ты не прав, Лев Аркадич, – выдыхая очередной клуб дыма, возразил Копейкин. – Воздух сейчас особенный! Погляди; третьего дня дождь прошел, проливной, сильный, а теперь, когда день выдался солнечным и теплым, вся накопившаяся влага наполнила воздух. Чувствуешь, как свежо? Побольше бы таких дней…
– Ничего, – прервал с улыбкой Зарецкий, – Июнь всегда дождлив, насладишься еще.
Услышав шаги, доносившиеся за пределами комнаты, они спрятали трубки и возвратились с балкона. Через секунду вошла мать Льва Аркадьевича.
– Почему опять пахнет табаком? – недовольно спросила она.
Копейкин молча отряхнул сюртук.
