Александров в марте 2003 года
Мы хотели в Тарусу и хотели в Ботанический сад, а поехали в Александров.
Два часа от Москвы – и люди живут совершенно иначе. Несколько раз у меня было полное ощущение, что я в Арзамасе, в десяти минутах ходьбы от дома. Рынок, какой у нас был лет пять назад: грязный и тряпичный. На улице Ленина, переходящей в Советскую, стоит телевизионный завод. Глядя на его заголовок, я вспомнил, что у нас же был, когда я был совсем маленьким, чёрно-белый александровский «Рекорд» с вылупленным кинескопом.
Улица Ленина обшарпана и снижает этажность по мере перехождения в Советскую и продвижения к Кремлю, почти что сходит на нет. Из снега торчит обрубок пионера-партизана, выкрашенного серебрянкой. По краю крыши, в треугольнике чердака, идёт кот. Вывески магазинов такие: «Три ступеньки», «Хороший», «Вода и тепло», «Мягкий мир», «Мир кожи», «Мир обуви» и ещё несколько миров. Город помешан на обоях: заклеим и переклеим; обойные вывески на каждом почти доме. На столбах традиционные для провинции «Волосы!». (Когда мы ездили в Тулу, Чемоданов спросил у Коли Свиридова: «У вас что, все на жизнь волосами зарабатывают?»)
Перед Христорождественском собором со снесенной колокольней возносится к небу женщина с флагом. На постаменте от надписи сохранилась только большая буква «О» точно посередине. В Парке культуры и отдыха с кривыми зеркалами и аттракционом «Железная дорога» на скамейке сидят сразу три молодых мамы: коляски туда-сюда, как поршни. Небольшой парапет над обрывом с классическими вазами, на атлантах местными талантами обозначили ранее неявно выраженные первичные половые признаки. В доме купца Первушина местный художественный музей: открываясь, калитка издаёт такой скрип, какого я в жизни не слышал ни одного раза, а закрывается молча; музей закрыт.
Бывшая недолгая столица, настолько забытая и заброшенная уже в давние времена, что ни на что не годной её не посчитали, кроме как на женский монастырь. Внутри Кремля пустынно. На деревьях сидят вороны как плоды. Голуби слетаются к самым ногам, ходят между ног, чуть ли не по ботинкам. Над головою небывало синее небо. В музее иконы семнадцатого века, нарисованные как будто митьками. Есть икона с тенями: стоят Сергий и Николай Мирликийский, над ними на облаке господь, а от святых тени – у одного направо легла, у другого налево. Есть Троеручица: вроде Богоматерь как Богоматерь, а с тремя руками. Есть Страшный суд: азартные черти обрабатывают грешников розгами, пьяницы пьют – не напьются, по сребролюбцам ползают серебряные червячки.
Потом отыскали дом-музей Цветаевых в военном переулке: в Александрове работал муж Анастасии, Марина помогала по хозяйству. В покосившемся и вросшем в землю доме скрипучие половицы, оклеенные бумагой потолки. И «художественно-мемориальная композиция», стоящая по комнатам гармошкой, в виде стекла в перекошенных тонких рамках. «Это у нас букет символизирующий…» – «Сами делали?» – «Нет, что вы, его, как и всё здесь, изготовили лауреаты государственных премий! Это у нас Мандельштам. Сбитый осколок стекла символизирует трагическую судьбу, а бабочка – его душу. Такая бабочка у нас не одна, но вы не считайте, считают у нас только детские группы. Вам я сразу скажу: их шесть. А это беседка Марины Цветаевой. Она как будто только что вышла на минутку, и скамейка пустует. Кстати, говорят, что на этой скамейке очень хорошее биополе, да. А в этой комнате у нас плачет Марина. Она же была поэт-пророк. Сначала заплакал один портрет. Мы – что такое? Заменили его другим, а он, как видите, тоже растёкся. Молодые люди?!»
