– Баранка, Баранка, вставай спозаранку! Баранка, Баранка, не ешь шоколадку! Баранка, Баранка, на вереск, упрямка! Баранка, Баранка, наешься поганки!
Каждое утро Луки начиналось хоровой дразнилкой девочек, кружком облеплявших её кровать. Они с чего-то считали своим непременным долгом вопить во всё горло нелепые слова. Будто это гимн. Да, персональный гимн Лукерьи Баранки. Началась эта детская выходка пару месяцев назад; девочка надеялась, что её соседок хватит на неделю, или на две от силы. И ведь кто-то же умудрился сложить слова в незатейливый, насмешливый стишок. Хотя глупости отчего-то людям даются всегда легче хороших поступков. Но дни текли, как и дождь за окнами Кронса, а детский пыл всё не утихал.
Когда-то Лука услышала простую истину из уст няни Жули́: ко всему привыкаешь. И она привыкла к каждодневной побудке произносимой нараспев дразнилкой. Не то чтобы девочки её не любили, их беспокоили её странности. Впрочем, странные люди встречаются где угодно и привыкают к тому, как на них смотрят обычные, заурядные обыватели, да и пропускают мимо ушей слова тех, кто о них судачат. Оно и ясно: всё, что непонятно и непривычно, пугает и отторгается, или, наоборот, притягивает, как мотылька в ночи лампа. И Лука не стала исключением.
Но только не для Рады. Та души не чаяла в своей молчаливой и замкнутой подруге, искренне подставляя верное плечо в трудные моменты и частенько надоедая безудержной говорливостью.
Если бы у Лукерьи был выбор, она бы жила одна в домике, далеко-далеко ото всех, на берегу океана и слушала лишь говор его неутомимых волн. Темноволосая и кареглазая Рада утомляла Луку, но она была единственной наперсницей девочки в долгом томлении в стенах Кронса.
Кронсом был угрюмый, серый приют на крутом скалистом берегу холодного беспокойного моря. Старая каменная постройка, облик которой более соответствовал древнему монастырю, каждый год принимала и давала пристанище под своими широкими сводами – словно беспомощным птахам – девочкам разных возрастов, по воле злого рока лишавшихся дома и семьи.
От няни Жули́, полное имя которой Джулия Стог, Лука и узнала подробности своего попадания в застенки Кронса. Одним ранним и ужасно промозглым апрельским утром Жули разбудил детский плач. Комнатка няни располагалась на первом этаже центрального корпуса совсем близко от входа, а сон у женщины поутру с годами стал чуток и тонок, как первая паутина весны. Солнце ещё только раздумывало показывать своё ленивое тело на горизонте, дразня мир дымчатыми сумерками. Море, чем-то взбешённое до крайности, обрушивало неистовые волны о скалу, будто силилось в сумасшествии своём взбить из солёной воды масло, выбивая лишь грязную, сорную пену. А ветер в довершении всего, словно сговорившись с морем, натащил с запада, где ещё царствовала ночь, аркаду звероподобных туч, обильно сдобренных влагой. И вот в час, когда округа ослепла от пронзительной вспышки молнии, и раздался первый басистый гром, чуткий сон Жюли разорвал надсадный плач младенца. Тогда и годы спустя женщина вопрошала себя: как же сквозь бурю и толщу стен смог просочиться крик? Как сквозь сон ей удалось расслышать покинутое матерью дитя? Несомненно, то душа Жули, что сама более всего на свете жаждала быть матерью, но не стала, отозвалась на горестный клич юного сердца.
Не медля ни секунды и вздрагивая от каждого громогласного небесного боя, женщина, кое-как нацепив пальто, выбежала на крыльцо, а затем, жмурясь от страха и вознося Создателю молитву, одолела подъездную дорожку до высокой каменной ограды, кольцом опоясывавшей приют. За решёткой кованых ворот в большой бельевой корзине Джулия Стог и обнаружила ребёнка, уже порядком промокшего и замёршего, несмотря на толстый лоскут шерстяного пледа, которым в последней заботе укрыли малыша.
