Он сказал «худое утро» – участковый, который заполнял протокол. Значит утро серое, промозглое. Одни бестолковые синицы чему-то радуются. Я подошла к подъезду как раз в тот момент, когда носилки с матерью выкатывали по подтаявшему снегу.
– Она выживет, – участковый хочет меня ободрить. – Соседи заметили вовремя. Вика, ты как?
Замёрзла. Кроссовки прохудились ещё осенью.
– Всё норм! Ночевала у подруги.
– В квартире бедлам… – участковый отчего-то мнётся, не подводит диалог к нужной теме. – Нашли шприцы. Ты что-нибудь знаешь об этом?
Накануне вечером новый мамин «друг» крутил у меня перед носом маленьким пакетиком, вынуждая активнее шарить ступнями по полу в поисках кроссовок: «Слабо попробовать?»
– Наверное, инсулин, – мои озябшие пальцы ищут толику тепла в карманах куртки, а взгляд – прикрытия ото лжи у носков туфель участкового. – У мамы гостил очень дальний родственник. Сладкого не ел.
– Ваш «родственник» ушёл задолго до приезда скорой. Знаешь его имя? Как выглядит?
У него внешность человека, про которого не следует общаться с полицией.
Моё молчание растягивает минуту до бесконечности.
– Ясно, – странно слышать смущение в голосе человека десяток лет занимающегося подобными делами. – Тебе нельзя здесь оставаться.
Интернат… Не приговор, но хочется плакать. Отворачиваюсь, чтобы не видеть сочувствия в глазах участкового. Он – хороший человек, искренне верит, что там, где кормят и тепло мне обязательно понравится.
Хлопнула дверь неотложки, и машина плавно покатила к выезду с изъеденного тенями двора. Перемолотый резиной снег вылетает из-под колёс уже каплями воды.
Участковый сказал: «Она выживет». Всё-таки слеза сорвалась. Я ждала иных слов и, ненавидела себя за это…
Апрель понемногу отваливался с крыши интерната. Ночью сбежала девочка, она прятала сигареты в носках, а когда курево закончилось – дала дёру. Весь день учителя ходили молчаливые и расстроенные, директор зачитывала нам нотации о поступках и последствиях. Дежурная уснула на посту – впоследствии освободилась койка.
Другие ученицы шептались о побеге. Так вышло, что в комнате я была самой младшей – ещё нет шестнадцати, и соседки смотрели на меня немного свысока:
«Тебе ни за что не перелезть через забор!»
«Без проблем перелезу! Если кто-то из вас – дылд подсадит».
«За язык не боишься, мелкая?»
Общаться решительно не хотелось, но отстранённости в специальной школе не поймут и не простят. Приходилось притворяться, что я довольна, когда люди тянутся ко мне, как волны к берегу, хотя была счастлива лишь, когда они отступали отливом. В желанных собеседниках у меня числилась простоватая однокашница – Лера, и школьный психолог – единственный, кого я могла назвать «другом».
– Надеюсь, ты не сбежишь? – тревожился молодой специалист, и со свойственной ему откровенностью тут же добавлял:
– Или меня постигнет репутация неудачника.
– Ну что вы, Игорь Леонидович, и в мыслях нет!
– Зови по имени, а то я себя стариком чувствую.
– Хорошо, Игорь Леонидович.
Подвижное лицо психолога могло одновременно принять несколько выражений – меня это забавляло. Вот сейчас: в зелёных глазах смирение, а на губах весёлая усмешка.
– Ну что ж, Вика, – обращение ко мне запросто никак не сказывалось на внешних годах. – О чём сегодня хочешь поговорить?
Май на пороге. Ночи достаточно коротки – не успевают извести мысли о собственной никчёмности.
– Круто, что потеплело.
– Спишь хорошо?
– Спрашиваешь!
Чернота под веками, словно чернилами, распишется за мою ложь.
– Связалась с матерью?
Ожидаемый вопрос. Я успела подготовиться и сохранить беззаботность в уголках губ:
– Она мне ни разу не позвонила. Вот и я не хочу её тревожить.
– Ты не хочешь прощать, что вполне естественно, однако ты можешь это сделать. В любом случае выбор твоей матери не станет твоим.
