Детские обиды со временем, как вино, приобретают новые краски.
* * *
Ему нравился звук плавящейся кожи.
Этот звук успокаивал, щекотал ухо, дарил ощущение власти и полного контроля.
– Пионер, хы-хы, всем пример, – сказал он и поднес гвоздь, зажатый в плоскогубцах, к начерченной отметке.
Светящийся кончик раскаленного железа выдавил из почерневшей кожи струйку дыма. Прожег, провернулся, наклонился из стороны в сторону, увеличивая диаметр отверстия.
– Ммм…
Он прикрыл веки, втянул запах гари и задержал дыхание.
Гвоздь раз за разом безжалостно впивался, без усилий насквозь проходил кожу.
«Интересно, а если я ей расскажу, как все подготовил? – рассуждал он. – Нет, я даже предложу ей самой попробовать. Да! Именно! Пусть сама. Это же так увлекательно. Достану новенькое шило, позволю взять мои плоскогубцы. Она оценит? – он на мгновение задумался и кивнул. – Она точно оценит».
Металл остыл и перестал светиться.
Он выдохнул, вернул острие на огонь и стал ждать, когда гвоздь снова нагреется.
Он не спешил.
Он наслаждался моментом.
Он фантазировал.
Он насвистывал мелодию, двигал плечами, рассуждал про себя и каждый раз смущался, когда замечал довольное, улыбающееся отражение на глянцевой поверхности старинного подноса.
За окном лил дождь.
Рамуте проснулась.
Не открывая глаз, проверила рукой соседнюю подушку, стараясь вспомнить, с кем сегодня уснула. С удивлением обнаружила, что в кровати, кроме нее, никого нет.
– Надо же…
Она потянулась.
Потерла лицо, опустила руку, пошарила ладонью по ковру и взяла с пола будильник. Неоднократно разбитый, перетянутый шнурком и скотчем, сегодня утром он едва успел пискнуть прежде, чем девушка сбросила его с тумбочки.
Рамуте сделала вдох, посмотрела на время, на окно, за которым высоко светило солнце.
– Черт побери, – она выругалась, выдохнула через нос, закрыла глаза и откинулась на подушку.
Будильник шумно укатился к стене.
«Двадцать минут четвертого. Проспала, – корила она себя. – Ну и жесть. Чтоб я еще раз так напилась».
– Больше никогда, – сказала она и подумала, что слишком часто в последнее время произносит эту фразу.
За окном рычали автомобили. Доносились звуки швейной машинки из ателье этажом ниже. Над потолком одиноко скребся и скулил пес, которого до вечера бросили хозяева. Снаружи полно бесящих звуков, а еще этот гул внутри, в ушах, и пульсация в висках, и похмелье.
– Вставай, – приказала она себе. – Все равно не дадут уснуть.
Рамуте сдвинула брови и резко открыла глаза.
На утренние занятия в академии опоздала. Но еще не все потеряно. До важной лекции, суперважной лекции, которую она обязана посетить, оставалось полтора часа.
Рамуте пообещала Роберту, что на этот раз не подведет, явится, и ему не придется снова ее отмазывать перед этим престарелым козлом – «У меня самый важный предмет во вселенной».
После прошлой лекции старикан сказал, что Рамуте никогда не сдаст ему экзамен. «Деточка, можете даже и не мечтать». Сказал, что лично проследит, чтобы Рамуте не смогла списать, что ей не помогут ни Роберт, ни его высокопоставленный папа. А еще старик сказал, что разного рода вызывающий макияж и до неприличия глубокое декольте его ни капельки не впечатляют, и попросил Рамуте застегнуться.
Идти не хотелось, но она пообещала, значит, сдержит слово. Значит, сегодня все сделает по инструкции. Она придет вовремя, будет изображать самую внимательную слушательницу, выдержит нуднейшую лекцию седого козла и, возможно, даже молча просидит до самого конца.
– Окей, – бодро произнесла Рамуте, скривилась от головной боли и повторила тише, практически шепотом: – О-оке-ей.
Рамуте отбросила одеяло, расшнуровала и сняла ботинки. Медленно села на край кровати, осторожно подвигала головой, разминая затекшую шею. Потянулась к тумбочке за таблеткой. Надпись на упаковке стерлась, Рамуте по форме и цвету определила, что это за лекарство.