Мое знакомство с ведической культурой началось в тот день, когда в коридоре общежития для аспирантов университетский друг протянул мне отксерокопированную книжечку небольшого формата. Это была «Бхагавад-гита, или Песнь Господня» в переводе А. Каменской и И. Манциарли.
До сих пор отчетливо помню ошеломляющее впечатление, которое произвела на меня эта книга: «Если написанное здесь правда, то я должен жить по-другому». Слово «если» в этой формуле стояло для порядка. Горделивая привычка все проверять на собственном опыте не позволяла мне признаться, что на каком-то глубинном уровне я уже согласился со всем, что было написано в «Гите», хотя бы потому, что она возвращала моей жизни высший смысл. Внутренний голос настойчиво твердил: «Это не просто книга. Книги, даже самые лучшие, так душу не переворачивают. Сама Истина разговаривает с тобой. Разве не ты искал Ее? Разве не ты проклинал свою жизнь за то, что она насквозь лжива? Теперь тебе нужно просто принять все, что здесь сказано, и попытаться начать жить по-другому».
Мысль о том, что придется кардинально изменить свою жизнь, конечно же, испугала меня, но и обрадовала. Проклятые вопросы о смысле бытия мучили с детства, но до окончания школы, а потом химического факультета МГУ у меня оставалась какая-то надежда, что ответ на них найдется, когда я стану серьезно заниматься настоящим делом, к которому себя готовил, – наукой.
Однако, когда я поступил в аспирантуру и немного поработал в одной из лучших лабораторий Института молекулярной биологии, эта надежда рухнула, чуть не похоронив меня под обломками. Я не мог больше себя обманывать – наука оказалась такой же фальшивой бессмыслицей, как и все остальное.
Главная моя претензия к науке была связана с ее методологией. Для того чтобы понять, что такое жизнь, мне полагалось сначала умертвить объект своего изучения. И я никак не мог убедить себя, что жалобно верещавшие под моим скальпелем крысы, которым выпала честь пожертвовать своей печенью ради торжества науки, заблуждаются. С точки зрения науки, они были всего лишь расходным материалом. Но согласиться с этим означало согласиться также с тем, что и моя жизнь тоже всего лишь «способ существования белкового тела», столь же бессмысленная, как жизнь крысы.
Впрочем, одной методологией дело не ограничилось. За три года наблюдений над тем, что представляет собой «настоящая наука» и «настоящие ученые», мне стало гораздо труднее отмахиваться от сомнений в верности выбранного пути. Большинство людей, населявших научно-исследовательские институты, были откровенными карьеристами. Изредка среди них попадались те, кого действительно интересовала наука, но я вынужден был себе признаться, что больше не принадлежал к их числу. От мысли, что мне придется провести остаток своих дней, распивая чай за лабораторным столом и публикуя никому не нужные статьи в научных журналах, становилось тошно…
Оглядываясь назад, я понимаю, что в основе моего интереса к химии, приведшего меня сначала на химический факультет, а потом в Институт молекулярной биологии, лежало желание разрешить проблему смерти – желание, испокон веков двигавшее всеми алхимиками. Тогда, разумеется, я не мог себе признаться, что меня интересует «лженаука». Но когда я окончательно понял, что реальная наука не ставит цели ответить на кардинальные вопросы бытия, а довольствуется решением сугубо практических задач, да еще и сомнительными методами, я потерял к ней всякий интерес. К науке, но не к идее бессмертия.
Я продолжал по инерции просиживать дни и ночи в лаборатории, но ощущение, что я предаю себя, только усиливалось. Вариантов у меня было не много: либо беззастенчиво делать научную карьеру, смирившись с собственным лицемерием, либо выпасть из системы и посвятить себя поискам истины, без всяких гарантий ее найти. Первый путь я тихо презирал сам. Второй же, который рано или поздно должен был привести меня к религии (это было ясно даже мне), презирали все окружающие. О Боге в то время (1980-й год!) можно было говорить, только чтобы посмеяться над теми, кто в Него верит. Посмешищем становиться не хотелось. Вбитые со школьных времен мифы о том, что человек произошел из обезьяны, обезьяна – из амебы, а амеба завелась в первичном бульоне в результате ударов молнии, были во мне еще довольно сильны.
