День, когда я решила жить, был и днем, когда я официально утратила всякий смысл жизни.
Все это произошло в среду утром, с интервалом в сотую долю секунды, как гигантская пощечина судьбы.
За миг до этого я повернулась к Алисе. Она стояла совершенно неподвижно, вцепившись обеими руками в металлические перила. Ее темные волосы лежали конским хвостиком на светлом затылке – такой затылок я всегда мечтала иметь, четко прорисованный, изящный.
Небо было серое, гладкое, ни ветерка. Дорога пуста, лес безмолвен. Молчали и рельсы, тянущиеся к изгибу горизонта; весь мир, казалось, застыл в ожидании.
Я часто спрашивала себя, посмотрим ли мы перед этим друг на друга. Обменяемся ли последним словом, последним жестом.
Но Алиса неотрывно смотрела в невидимую точку прямо перед собой.
И молчала.
Раздался гул, глухой, урчащий, предвещая неотвратимый хаос.
Гул нарастал, стал осязаемым, и темная ревущая громада поезда появилась точно в час, который мы заранее высчитали как освобождение.
Все мои мускулы напряглись так, что казалось, вот-вот лопнут.
Сколько нужно времени, чтобы покрыть пятьсот метров, отделявшие поезд от моста?
Мне хватило, чтобы вдруг подумать, что, в сущности, и у меня могло быть будущее.
И Алиса прыгнула.
* * *
Я бежала изо всех сил, убегая от какофонии, заполонившей все вокруг. Свист, шипение, визг тормозов на металлических рельсах. Бежать, бежать, скрыться, спрятаться, чтобы никто не настиг. Мой оцепеневший мозг отказывался мыслить логически. Обрывки слов, смутные ощущения метались в беспорядке. Алисы больше не было, кожа пошла мурашками, в животе крутило и жгло, в горле пересохло.
Смерть гналась за мной по пятам, но я бежала быстрее.
Я влетела в лесок, понеслась по прогалинам, все же царапаясь о ветки, стирая следы туфель на темной земле, в зарослях мха и сорной травы.
В это время года охотники оставляли лес зверью. Тропинки зарастали, ширилась мелкая поросль.
Что же, и я стала зверем?
Я замедлила бег много позже, когда ногу пронзила невыносимая судорога. Я обессиленно прислонилась к дереву, потом легла на землю, силясь унять колотившееся сердце.
Еще долго мой рассудок отказывался от малейшего усилия. Между тем я знала, что меня ждут вопросы. Что придется проанализировать ситуацию. Понять, что заставило меня вот так бежать.
Но прежде всего успокоиться.
Дыши, Мина, дыши. Тебе страшно, вот и все. Страшно, что тебя осудят, будут показывать пальцами. Страшно, что сочтут трусихой и преступницей. Той, что не прыгнула. Той, что нарушила уговор, – и, что всего хуже, обратного хода нет. Это вопрос чистой логики.
Они все это скажут. Естественно: они понятия не имеют, что было на самом деле. Они скажут, что я убила Алису, потому что я жива. Обвинят меня в том, что это я ее уговорила, увлекла, убедила. Она была так совершенна. У нее было все. Красота, изыск, ум. Деньги. Ее комната с английскими обоями, ее розовый велосипед с плетеной корзиной на руле. С какой стати она положила бы конец столь завидному существованию?
Тогда как у меня были на это все причины. Никто не согласился бы поменяться со мной жизнью. Во всяком случае, на первый взгляд: потому что если бы я могла рассказать, что происходит у меня внутри, в складках моего мозга, в желудочках моего сердца, то, может быть, и нашла бы несколько кандидатов – во мне все кипело, бурлило, неслось вскачь, рвалось наружу, – но в конечном счете слова всегда застревали где-то на уровне гортани, и для всех я была лишь наружностью, малоинтересной девушкой, середнячком во всем, не говоря уже о семье, входившей в число недостатков.
