Холодный пот проступил на лбу, а в горле скребло, словно песчинки. Яблоко, стыренное с кривого прилавка старого, полуслепого Герда, торговца вялыми травами и надеждами на исцеление, царапало слизистую терпкой кислятиной, оставляя во рту привкус земли и старой кожи. Лира, прижавшись худой спиной к шершавой, поросшей мхом стене полуразрушенного дома, жадно вгрызалась в твердую мякоть, стараясь не обращать внимания на гниль, пропитавшую каждый сантиметр этого квартала. Она прислушивалась к гвалту рыночной площади, словно к дыханию огромного, непредсказуемого зверя. Толпа кричала, спорила, торговалась, словно сотня голодных гиен, дерущихся за протухшую кость. Солнце, обманчиво яркое, но уже склонившееся к закату, окрашивало лоскут неба над крышами Гнилого Края в вульгарные багряные и грязно-золотые мазки. Этот короткий, но претенциозный парад красок, обычно вызывающий у горожан, живущих в более благополучных районах, немые вздохи восхищения, здесь выглядел лишь злой иронией, неспособной хоть на миг скрыть убогость, нищету и безнадежность квартала, где она выросла, как сорняк, пробивающийся сквозь треснувший камень.
Длинные, каштановые волосы, местами выгоревшие на солнце, заплетены в небрежную косу, которая то и дело выбивается, обрамляя её лицо мягкими прядями. Глаза Лиры, цвета лесного ореха, обычно лучащиеся наивностью и любопытством, сейчас полны тревоги и настороженности, словно отражают грядущие испытания. Она одета в простую, но удобную одежду: поношенную кожаную куртку, грубые штаны и высокие сапоги, свидетельствующие о её готовности к долгим переходам.
Площадь бурлила жизнью – грязной, зловонной, но, тем не менее, жизнью. Торговцы, с лицами, измазанными землей и потом, хрипло зазывали покупателей, расхваливая свой товар так, словно от него зависело их выживание.
– Свежие огурцы! Только сегодня!
– Целебные травы от всех болезней! Кто купит, тот счастлив будет!
Стражники в тусклых, местами проржавевших доспехах лениво патрулировали ряды, их взгляды, усталые и равнодушные, скользили по лицам, выискивая малейший признак беспорядка или неповиновения. Уличные попрошайки, костлявые и грязные, словно выкопанные из забытой могилы, тянули свои тонкие, дрожащие руки к прохожим, надеясь на жалостливую монетку, брошенную из милости. Лира знала этот хаос наизусть, словно выучила наизусть грязные улицы и кривые переулки. Она была частью этой паучьей сети переулков, незаметным элементом, ловким паучком, выживающим за счет чужой рассеянности и удачно оброненных монет.
Доев яблоко до твердой сердцевины, Лира ловким движением руки бросила огрызок в грязную канаву, где он тут же слился с общим пейзажем гнили и нечистот, будто его там всегда и место было. Сегодня день выдался на удивление прибыльным, даже пугающе щедрым. Она незаметно стянула увесистый, набитый до отказа кошель у толстого мясника, чье лицо расплывалось жирными складками, словно тесто, а язык был острее и ядовитее любого ножа. Мясник любил спорить с покупателями, упрямо доказывая, что даже протухшая падаль заслуживает высокой цены, а кошелек, судя по довольной тяжести в руке, был набит серебряными монетами, а, может, даже и редким, сверкающим золотом. Пора сматываться. Даже самый близорукий стражник рано или поздно заметит воровку, стоящую посреди рыночной площади и подсчитывающую добычу, как жадный гном, охраняющий свое сокровище.
Но стоило ей сделать всего пару шагов из тени, планируя маршрут побега через запутанные переулки, как хриплый окрик, прорезавший какофонию звуков площади, заставил ее замереть на месте, словно прикованную невидимыми цепями.
– Эй, ты! В лохмотьях! Куда это собралась, а?
