Для того чтобы рассказать вам еще больше о Раффлсе, мне придется вспомнить наши былые дни и заполнить все недостающие пробелы в той летописи, которую я веду.
Постепенно описывая его жизнь, раскрывая тем самым правду за моими недомолвками, я наконец смогу поведать о том, кем же являлся Раффлс на самом деле. Сейчас вся правда не сможет причинить ему никакого вреда. Я решил ничего не утаивать. Раффлс был злодеем, и из моих рассказов вы поймете это. Нет никакого проку скрывать этот факт. До сих пор я избегал говорить о многих отвратительных эпизодах. Я вновь и вновь сосредоточивался на его лучших качествах.
И я вновь могу допустить подобную оплошность, ослепленный даже сейчас галантным блеском моего злодея, который превратил его в моих глазах в настоящего героя. Но, по крайней мере, я больше не стану ничего скрывать от вас и с этих пор больше не буду хранить молчание. И начну я с дня, когда Раффлс по-настоящему ранил меня.
Я подбираю слова с заботой и болью, оставаясь все еще преданным своему другу и все же чувствуя горечь от тех мартовских дней, когда я поддался его искушению и слепо последовал за ним, переступив черту закона. Тот день был ужасен. Но он был ничто по сравнению с тем предательством, которое Раффлс совершил по отношению ко мне спустя всего несколько недель после этого. Второе преступление в глазах общества было куда менее серьезным, и я бы мог опубликовать эту историю еще несколько лет назад, если бы не определенные обстоятельства. Мое молчание исходило из личных причин. Дело не только в том, что оно дискредитировало Раффлса, но и в том, что оно было связано с близким мне человеком. Этот человек, который будет фигурировать в рассказе, мне дороже, чем сам Раффлс, и я решил, что не очерню его имя упоминанием в рассказе о наших преступлениях.
Бедняжке достаточно и того, что она была обручена со мной до событий того безумного мартовского дня.
Все, кто знал нас, говорили о «взаимопонимании», при этом недовольно хмуря брови. Но их мнение не влияло на нас. Мы лишь склоняли голову, но никогда не меняли своих решений. Между нами все было хорошо, но я был недостоин ее. Вы и сами придете к такому выводу, когда я скажу, что проиграл сбережения в баккара и обратился за помощью к Раффлсу. Даже после этого я иногда видел ее. Я всем видом показывал, что нечист душой и не хочу, чтобы она разделила со мной мои грехи; в конце концов я принял решение написать ей и разорвать нашу помолвку. Ах, как же хорошо я помню эту неделю! Это было завершение удивительного майского турнира для поклонников крикета, с тех пор мы никогда не видели ничего подобного, но я был слишком опечален, чтобы следить за итогами матчей в газетах. Раффлс был единственным человеком, который мог в то время получить калитку, но я ни разу не видел его игру. Против Йоркшира, однако, он смог набрать сенчури, что и привело Раффлса ко мне по пути домой в Олбани.
– Мы должны отобедать и отпраздновать столь редкое событие, – сказал он. – Сенчури бывает раз в жизни. И ты, Банни, явно нуждаешься в хорошем напитке. Как насчет «Кафе Рояль» в восемь? Я приду чуть пораньше, чтобы заказать столик и вино.
В «Кафе Рояль» я невозмутимо поведал ему о своем несчастье. Тогда он впервые услышал о моей помолвке, и, после того как взамен опустошенной бутылки нам принесли не менее изысканное вино, я рассказал ему все. Раффлс молча слушал меня. Я был благодарен за тактичность и сочувствие, которое он выражал всем своим видом. Он сказал, что был бы рад, если бы я поделился с ним раньше, но даже без этого согласился с тем, что я верно поступил, разорвав помолвку и честно прекратив общение. У моей музы не было своих денег, а я не мог их честно заработать. Я объяснил Раффлсу, что она сирота и большую часть времени проводит с аристократкой-тетей за пределами Лондона, а остальную часть живет у помпезного и деспотичного брата тети – политика в Пэлес-Гарденс. Тетя, по моему мнению, была снисходительна ко мне, в то время как ее знаменитый брат возненавидел меня с первого взгляда.
