Был или не был старина Раффлс выдающимся преступником, но в качестве крикетиста, я могу поклясться, мой друг был единственным в своем роде: он был и опасным защитником, и блестящим нападающим, и самым тонким осторожным лидером в своей команде. При всем при этом он чрезвычайно мало интересовался крикетом вообще. Он никогда не являлся на стадион без крикетного мешка, но выказывал очень мало интереса к результату матча, в котором он сам не был участником. И это не было просто злобным эгоизмом с его стороны, он уверял, что утратил всякое увлечение крикетом и занимается им лишь из самых низких побуждений.
– Крикет, – говорил Раффлс, – как многое другое, довольно хороший спорт, пока вы не узнаете чего-то лучшего. В качестве источника возбуждения его нельзя сравнивать с иными вещами, небезызвестными тебе, Банни, а невольно напрашивающееся сравнение становится удручающим: что за удовольствие взять какие-то воротца противника, когда ты хочешь украсть его ложки. А если ты еще и умеешь немного катать мячи, то твое грубое искусство не будет особенно грубым – ты непрестанно следишь за слабым местом противника, это полезное умственное упражнение. Да, пожалуй, по большому счету есть некоторое сходство между обоими занятиями, но я и не поглядел бы на завтрашний крикет, если бы не гнался за высокими покровителями, необходимыми для особы с моими преступными наклонностями.
– Однако, – возразил я, – это выставляет тебя перед публикой, как мне думается, гораздо больше, чем требуют благоразумие и безопасность.
– В этом ты и ошибаешься, милый Банни: совершать преступления с надлежащей безнаказанностью непременно следует точно так же, как устраивать блестящую карьеру, чем больше публики, тем лучше, это правило очевидно. Блаженной памяти мистер Пис предотвращал подозрения тем, что прославился в своем околотке как скрипач и дрессировщик разных животных, и мое глубокое убеждение, что Джек-потрошитель был действительно выдающимся общественным деятелем, спичи которого пользовались такой же широкой известностью, как и его зверства. Раз ты исполняешь свою обязанность на каком-нибудь выдающемся посту, тебя никогда не заподозрят в том, что ты дублируешь свою должность, совмещая с другой, не менее выдающейся. Вот почему я хочу, чтобы ты занимался публицистикой, друг мой, и подписывал все, что только можешь. Это также единственная причина, почему я еще не сжег свои крикетные клюшки при растопке камина.
Тем не менее, когда Раффлс вступал в игру в крикете, не было более искусного артиста на поле брани, никто так не стремился отстоять свою команду. Мне помнится, как он подошел к сетке перед началом первого матча в этом сезоне, с карманом, наполненным соверенами, и начал раскладывать их на колышках в виде подмазки. Надо было видеть, как профессионалы боролись, словно демоны, из-за этой солидной ставки, потому что при ударе о каждый колышек доставался фунт стерлингов игроку, и еще один фунт отдавался его команде. Игрок же, взявший воротца, добывал даже три фунта стерлингов. Это обошлось Раффлсу в восемь-девять соверенов, но он решительно шел лучше всех: сделал пятьдесят семь ходов в этот день.
Для меня было удовольствием сопровождать его на все матчи, следить за каждым поданным, отбитым или проведенным мячом, либо сидеть, болтая с Раффлсом, в палатке, когда он не делал ни того, ни другого, ни третьего. Таким образом, нас можно было найти друг около друга почти все время первого тайма игры между джентльменами и игроками (когда право атаковать перешло к джентльменам). Во второй же июльский понедельник нас уже можно было только видеть, но не слышать, потому что Раффлс ошибся перед этим в счете и был страшно зол на игрока, так мало заботившегося о команде. Соблюдая лишь безмолвие в обращении со мной, он был положительно груб с некоторыми членами, желавшими узнать, как это случилось, или осмелившимися выразить соболезнование по поводу его неудачи. Так сидел он со шляпой, надвинутой на нос, и с сигарой между губами, складывавшимися в досадливую гримасу при всяком обращении к нему. Поэтому я был крайне удивлен, когда какой-то юноша фатоватаго вида подошел и втиснулся между нами, и ему был оказан Раффлсом вполне вежливый прием, несмотря на его бесцеремонность. Я не знал этого молодого человека по виду, и Раффлс не представил нас, впрочем, их разговор обнаружил, во-первых, весьма поверхностное их знакомство, а во-вторых, развязность со стороны юноши, начинавшую мне уже нравиться. Мое недоумение достигло высшего предела, когда Раффлс, при уведомлении, что отец этого юноши жаждет с ним встретиться, немедленно согласился исполнить подобную прихоть.
