Восхищение

Снег нарастал быстро, упразднив колокольчики, потом щебень, и уже брат Мокий выступал по белому, вместо мха и цвета. Сперва было нехолодно, и хлопья, приставая к щекам и западая за бороду, сползали свежительные. Сквозь возмущённый воздух бока долины, утыканные скалами, начали одеваться в кружево, а потом вовсе исчезли, и тогда полосы задрожали, сдвинулись, закружились, захлестали брата Мокия по лицу, примерзая и беспокоя глаза. Тропа, скрытая от взоров, часто выскальзывала из-под босых ног, и пошёл путник то и дело проваливаться в скважины между валунами. Иногда ступня застревала, и брат Мокий падал, барахтался, гремя веригами, и с трудом подымался, наевшись мороженого

Наконец грянули трубы. Ветры повырывались из-за окрестных кряжей и, ныряя в долину, бились ожесточённо, хотя и неизвестно из-за чего. Справа воспользовавшиеся неурядицей нечистые посылали поганый рёв, а позади не то скрипки, не то жалоба мучимого младенца еле просачивалась сквозь непогоду. К голосам прибавлялись голоса, чаще ни на что не похожие, порой пытавшиеся передать человеческий, но неумело, так что очевидно было, всё это выдумки. На верхах начали пошаливать, сталкивая снега

Но брат Мокий не боялся и не думал возвращаться. Время от времени крестясь, отплёвываясь, утираясь обшлагом, монах продолжал следовать по дну долины дорогой привычной и нетрудной. Правда, из всех прогулок, которые ему приходилось выполнять через этот перевал, да и через соседние, менее доступные, сегодняшняя была наиболее неприятной. Ни разу подобной ярости не наблюл странник, да ещё в эту пору. В августе – такая пляска. И как будто сие путешествие ничем не вызвано особенным, нет повода горам волноваться. Однако если судьба пронесёт и не удастся им сбросить на него лавину теперь же, то часом-двумя позже будет он вне опасности

Долины, по которым ходок продвигался, погружаясь на каждом шагу по колено в снег, завершались крутым откосом, предшествуя перевалу на южный склон хребта. Часа через три после начала метели этот откос братом Мокнем был достигнут. Подыматься можно было разве на четвереньках. Руки проваливались поглубже ног, снег был настолько уступчив, что посох, выскользнув, закопался без следа; подчас всё под монахом шевелилось, он закрывал тогда голову, пытаясь остановить обвал. Что происходило вокруг, брат Мокий уже не видел. Но чувствовал: не по силам ему. Полегчал, посветлел, возрос, возносился. Не слышал рокота ущелий, не прислушивался к дурачествам. Одна только жажда распространялась по телу, и тем сильней, чем дольше он грыз лёд, пока снег не начал сперва розоветь, потом покрываться кровью. Наконец откос стал крут менее, ещё меньше: вот площадка, такая ровная, что и шагу не ступишь без смертельной устали. Брат Мокий разорвал смёрзшиеся ресницы, обмер и рухнул навзничь

Над ним буря продолжала неистовствовать. Чудовищные тени двигались вокруг или ходили по нему, ломая. Смотреть было трудно – а надо было на огромную и кудрявую смерть, следить за собственными конечностями, ужасными, тронутыми ею, – как, завязываясь в узел, пухнут пальцы, деревенеют, обрастают лишаём и шишками, лопаются, и из трещин каплет не пунцовая незаметная жизнь. Но снова легко, не больно, не душно. Сучья ещё кое-как отряхают снежинки с век, можно креститься и наблюдать жуткое волшебство. Всё теплее от снега, и дозволено путнику в такую-то минуту, усталому, уснуть. Поёт буря, отогнав прочие звуки, молитву за усопшего