«Чего Ты попросишь у Бога,
даст Тебе Бог» (Иоанн 11.22)
Человек зажимал ладонью простреленный бок. Он привалился спиной к огромному камню на вершине кургана и смотрел вниз на станицу. В хатах загорались огни, голосили бабы. Там, внизу, лежали два еще не остывших мертвеца. Два его последних мертвеца на родной земле. Морщась от боли, раненый достал из кармана горбушку черствого хлеба и вцепился в нее зубами. Жевал хлеб пересохшим ртом, смотрел по сторонам, старался навсегда запомнить этот ночной пейзаж, степные запахи, пение сверчков и ветер, ласкавший разгоряченное тело.
Августовское небо заволокло звездами. Взглянув на них, раненый вспомнил отца. Когда-то много лет назад, в такую же теплую ночь, тот разбудил его – маленького сына, вывел из хаты, посадил на коня и по казачьему обычаю отвез в степь. Там, показав на звезды, сказал: «Это глаза твоих предков».
Отца уже не было в живых. Погибли мать и братья, а родную хату сожгли. Только эти глаза на небе никуда не делись и по-прежнему светились во тьме.
…Мешкать было нельзя. До утра нужно было уйти от станицы как можно дальше. Раненый отшвырнул теперь уже бесполезный револьвер подальше в кусты, заставил себя подняться и пошел к противоположному склону кургана. Перед глазами плыли синие круги, к горлу подступила тошнота. Кое-как доковыляв до края обрыва, человек упал на траву и покатился под откос. Невидимая в темноте, за ним стелилась кровавая дорожка. Шел 1929 год…
Геннадию Павловичу Каурову все прискучило. Все в жизни складывалось так безоблачно, что хоть волком вой. Уже пятый год в Кремле сидел Ельцин, только что бесславно закончилась первая чеченская война, миллионы людей вокруг перебивались с хлеба на квас, а Геннадий Павлович, директор по продвижению российско-французской фирмы «Гермес», специализирующейся на поставках в город на Неве импортной косметики и парфюмерии, в свои неполные тридцать два года имел все, о чем только мечтать можно: красавицу жену Полину, годовалого сына Ваську, двухкомнатную квартиру в Петербурге, подержанный, но еще не старый «Мерседес-190», зарплату полторы тысячи долларов в месяц. А еще он имел любовницу – настоящую француженку Катрин, которая тоже трудилась в «Гермесе». Многие вокруг Геннадию завидовали, считали везунчиком. А ему все хотелось в жизни чего-то особенного, но чего – он и сам не знал. С некоторых пор приступы непонятной хандры участились. Вот и сейчас, сидя в машине, мчащейся со скоростью 120 километров в час по Киевскому шоссе, Геннадий Павлович пребывал в состоянии ничем не мотивированного пессимизма.
По обе стороны дороги пролетали знакомые с детства деревни. Стояла осень. Было мерзко и слякотно: наверху – тучи, на земле – лужи, посредине – серая тоскливая морось. Так же слякотно было и на душе. Кауров ехал в Лугу и не подозревал, что эта поездка изменит всю его прежнюю жизнь…
Два месяца назад там, в Луге, на 85-м году жизни помер его родной дед Аким. Кауров как сейчас видел перед собой суровое лицо дедушки, даже на скулах покрытое черной щетиной. Там, где щетины не было, кожу вдоль и поперек бороздили похожие на шрамы морщины. Казалось, само время накинуло на лицо деда Акима грубую сеть, пытаясь его смирить. Но дед прожигал эту сеть взглядом своих удивительных огненных глаз. Его яркие желто-зеленые зрачки напоминали два раскаленных угля. Казалось, в душе у деда вечно бушует пожар. Был он тяжелого нрава. Мог прямо при жене Полине назвать Геннадия сопляком. Узнав же, что внук торгует косметикой, матюгнулся и заявил: «Немужчинское это дело». Дед Аким вел себя так, будто внук в чем-то сильно не оправдал его надежд. Они и не виделись в последние года четыре. А ведь когда-то давно, еще до того, как мать с отцом переехали из Луги в Ленинград, маленький Геннадий в дедушке души не чаял. Тот рассказывал ему на ночь сказки про болотных кикимор, забирал из детского сада, а по выходным брал с собой на рыбалку. Там, на речке, дед вел с внуком неспешные разговоры, содержание которых, впрочем, к 32 годам у Геннадия полностью стерлось из памяти.
