Дальневосточная Русь. Первые годы безвременья
Романов привык к тому, что по утрам снаружи воет пурга.
Он просыпался, начиная в шесть утра свой рабочий день, под ее звук, похожий не то на стон умирающего, не то на злобный голос разумного существа. Он и засыпал под него, но – засыпая, понимал, что к чему и что происходит. А по утрам, в полусне, еще не открыв глаз, он часто удивлялся: разве сейчас не лето… поздняя весна… ранняя осень… так откуда?!
В Старом Владивостоке людей было очень мало. Большинство многоэтажных зданий, как и предполагалось, оказались слабо приспособлены к постоянным ветрам со снегом и морозом от тридцати до сорока градусов. Поддерживать в них нормальную температуру было просто невозможно. Но Большой Круг РА собирался по-прежнему в Думе, и сам Романов жил тут. Уже не в кабинете. Ему, в сущности, было все равно, но…
– Уезжаешь. – Голова Есении пошевелилась на плече Николая. Голос был совсем не сонный.
Он, еще не проснувшийся толком, лишь теперь открыл глаза, секунду пытался понять сказанное, потом отозвался:
– Дела.
– Всегда дела. Для меня слишком мало места. – В голосе женщины не было обиды, только констатация факта.
Романов проснулся окончательно, повернул голову. Сердито сказал:
– Ну у тебя и характер.
– Потому и не тороплю тебя с женитьбой. – В голосе послышался смешок.
Романов сел, подумал, глядя в пол меж своих ступней. Снаружи все так же выла и скреблась пурга. Он сказал решительно:
– Едешь со мной. И ты, и Сенька. А женюсь я на тебе официально сегодня же… – И, видя, что Есения с изумленным лицом поднимается тоже, коротко заключил разговор: – Все. Приготовь завтрак, пожалуйста, если уж не спишь…
…С кухни запахло яичницей. Смешно, этакое дежурное блюдо, почти символ неумения что-то готовить, хуже только пельмени. Но Есения умела готовить яичницу дюжиной разных способов – и быстро, так что блюдо никогда не приедалось. Романов подошел к окну, раздвинул плотные шторы, заходящие одна за другую. За окном были редкие дрожащие цепочки фонарей в белесой мгле, заполнившей мир. Не получалось даже услышать других звуков, кроме стона метели. Со стороны могло показаться, что весь многоэтажный дом плывет и плывет в белом колышущемся океане – и больше ничего нет. Термометр со светящимся циферблатом, закрепленный за окном, показывал минус сорок два. Самое холодное предутреннее время, к трем часам дня будет градусов тридцать, может, даже поменьше.
А в Центральной России морозы иногда, по всем данным, доходят до минус шестидесяти…
Он передернул плечами. И вспомнил, как вчера вечером, улучив полчаса среди непрекращающегося, не собирающегося уменьшаться, не то что иссякать, потока дел, он учил Сеньку ездить верхом в манеже. И свои слова, обращенные к мальчику: «Не бойся, ты не упадешь… а если упадешь – не реви… мама смотрит, помаши ей… ты мужчина, пусть и маленький – а маленькому нужно быть смелей, чем взрослому!»
И Сенька ехал очень неплохо, видно было, что Романову не врали, когда говорили, что мальчишка упорно занимается. Ему явно хотелось, чтобы его езда понравилась именно Романову, хотя мама стояла рядом, за барьером, и смотрела, не отрываясь. А когда все-таки шлепнулся, стрельнул взглядом в сторону подавшейся вперед женщины и, стиснув зубы, поднялся сам, стал отряхивать штаны…
У Есении была не очень приятная привычка – когда Романов ел, сидеть напротив и смотреть с таким видом, что хотелось дать ей щелбан. В этот раз он почти собрался с духом, но женщина совершенно неожиданно протянула руку, провела пальцами по волосам надо лбом и сказала:
