Ненавижу ждать и догонять. Первое, пожалуй, даже больше. Сидишь, занимаешься самоедством, по сотому разу обдумываешь, где ты лажанулся, почему сейчас находишься в приемном покое хирургии Склифа и ждешь результатов операции Лены Томилиной. Пятый час пошел. Рядом темными тенями сидят родители.
Вот Лебензон приехал, зашел внутрь. Ему-то, кстати, светит служебное расследование. Что ни случись в возглавляемом подразделении – ходи сюда, начальник, становись в коленно-локтевую позицию. Там синяк-рецидивист пальнул из охотничьего ружья дробью в Лену. Зачем стрелял? Что случилось? Хоть и синяк, а в бега податься у этого козла ума хватило.
– Ну что? – ко мне подсел Харченко. – Новостя есть?
– Ничего, оперируют, – я мрачно посмотрел на водителя. Хотя он-то и не был ни в чем виноват. Наоборот, услышал выстрел, выволок Лену к машине, перевязал, вызвал подмогу.
– А я вот Льва Ароныча привез. Переживает…
– Расскажи хоть, что было. Как это случилось?
– Да помнишь ту рабочую общагу Краснохолмской фабрики? Вы туда на вызов тоже катали к какому-то порезанному урке.
– Ну помню.
Я даже вздрогнул. Гнилое место. Пьяная в дупель беременная девка – во-от с таким пузом. Захочешь забыть – не сможешь.
– Ну вот туда же опять погнали. Я говорю, давай с тобой пойду, стрёмно.
– А она?
– На комендантшу понадеялась, что нас встречала. А ее, дуру, кто-то отвлек по дороге, Лена сама пошла на четвертый этаж. Я слышу: «бам, бам!». Понял сразу – неладно что-то. Бегу, а она вся в крови на полу валяется. В комнате бутылок – не пройти. Кто-то квасил полгода, не меньше. Прибегает эта дура-комендантша, начинает орать от страха. Я только расслышал про какого-то Ваську-Ампулу.
– Ампула – это на фене пузырь с бухлом.
– Во-во, этих пузырей там было… – Харченко тяжело вздохнул. – Послушал – дышит. Ну а дальше перевязал, в машину отнес. Вызвал реанимационную бригаду по радио – слава богу, быстро примчались.
– Ты молодец, – я пожал руку водителю. – Теперь все от врачей зависит. Как вывезет…
Договорить не удалось – появились милицейские дознаватели, начали опрашивать Харченко. Потом вышел врач из хирургии, к нему сразу бросились родители Лены:
– Что, доктор?! Не молчите, – заплакала Клавдия Архиповна.
– Прооперировали, жива. Но состояние тяжелое.
Мать Лены охнула, вытерла слезы. Отец тоже зашмыгал носом. В мою сторону вообще не смотрели. Ни разу. Будто винили за что-то. За что?
Появился Ароныч, сказал что-то ободряющее родителям, подошел ко мне. Мы помолчали немного, потом он вздохнул и побрел к выходу, даже не посмотрев, как в дальнем углу холла дознаватель расспрашивает Мишу Харченко.
Прямо у двери он столкнулся с бледным Кавериным. Ага, вот и начальник всей московской «скорой». Ранение доктора – это городское ЧП, понятно его появление.
Мне он лишь кивнул, подхватил под руку Лебензона, отвел в сторону. Начал о чем-то спрашивать, потом выговаривать. Ароныч покраснел как вареный рак, но стоически терпел.
Я сделал один шажок к ним, другой. Прислушался. Сначала, как водится, выясняли «кто виноват?». Некомплект, кто заболел, запил, не вышел на смену… Потом перешли к сакраментальному вопросу «что делать?». Надо отдать должное Каверину. Он нашел фонды – выделил семье Томилиной 700 рублей матпомощи. Подстанция тоже не осталась в стороне – старинным способом «кто сколько может» собирают деньги. Какая сумма там получится – неведомо, но сотни полторы-две получится, это точно. Иногда к конверту прилагают список, кто и сколько. Чтобы добро не осталось забытым.
Я порылся в карманах и в портмоне. Сто двенадцать рублей. Четыре двадцатипятирублевки сложил и сунул в руку Томилину. Он взял, потом резко протянул кулак ко мне.
