То было время войны и любви, время подвигов и предательств, время великих свершений и жестоких чудес; я поведаю вам о людях, которые сделали мир таким, каков он есть…
Книга Еджи
Он падал.
В ничто, в пустоту, в бездну, в холод бесконечного ужаса, сковывающего разум.
Он падал.
Так долго, что почти успел забыть – сверху в пронзительной синеве светит солнце, поют птицы, ветерок гонит по полю золотистые волны ржи.
Он падал.
Боль и страх захлестывали с головой, заставляли покориться тому, что ждет его на дне черно-багровой ночи. Он видел только тьму, слышал только тишину, чувствовал только пустоту. У него не осталось мыслей, чувств, памяти. Но наперекор всему он знал, что надо бороться, и, собрав волю в кулак, он сумел шепотом крикнуть в окружающее его ничто:
«Аз есмь!»
В начале была боль.
Боль была всем миром, и мир был болью.
Но кроме боли существовало еще что-то. Что-то, что могло ощущать эту боль.
Он дышал тяжело, горло с хрипами гнало воздух в истерзанные легкие. Все мышцы тела дергались в судорогах, кости ломило.
Смутно подумалось, что это состояние можно считать наслаждением по сравнению с тем, что было. Мысль была странной, он попробовал удержать ее, чтобы обдумать как следует, но не смог.
К нему окончательно вернулось ощущение тела и вместе с этим в сознание снова ворвалась такая острая боль, что он забыл о своем намерении о чем-то подумать и долгое время лежал неподвижно.
Потом – через пару сотен лет, наверное, – боль приутихла, спряталась куда-то, готовая выпрыгнуть и укусить. Он снова мог мыслить.
Алек.
Что?
Алек. Имя.
Его имя. Он лежал и мысленно – потому что вслух едва ли получилось бы – повторял слово.
Александр.
Он радовался, мысленно повторяя имя. Имя – значит человек.
Человек!
Отталкиваясь от своего имени, он попытался восстановить произошедшее.
Битва… Была великая битва. Он знал, что победил, но с кем или с чем ему довелось сразиться и победить? Что-то темное, страшное. Он не сразу вспомнил значение этого слова. Страх… После того, что было, он словно навсегда потерял способность чувствовать страх. Впрочем, об этой потере он не собирался плакать.
Хотя плакать он, кажется, тоже разучился…
Алек попытался открыть глаза. Свет раскаленным гвоздем впился под веки. Болезненно моргая и щурясь, он добросовестно попытался сфокусировать взгляд и осмыслить то, что видит.
Это – потолок.
Недавно побеленный.
Простое усилие, чтобы повернуть голову, сожгло остатки сил. Подкатила дурнота, в глазах вспыхнули и завертелись круги, звезды, лоскуты. Потом движение остановилось, но цветные пятна и не думали пропадать. Щурясь на них, Алек долго соображал, что бы это могло быть. Ответ пришел внезапно и был таким же простым, как и нелепым.
Скорбная занавесь. Большое полотнище, каким отгораживают кровати безнадежно больных. Или мертвых. Алек не знал, к тем или к другим он относится. Хорошо бы кто-нибудь пришел и прояснил этот вопрос.
Через полупрозрачные узоры занавеси Алек сумел разглядеть часть светлой большой комнаты. Скамеек почему-то нет. Печка… посередь комнаты? Такого не бывает. Большое окно чуть приоткрыто, за ним ветерок лениво шевелит блестящие листочки калины. Синее небо, белое пушистое облако… Невозможно определить, сколько времени прошло, но дни еще летние, и на том спасибо… Возле кровати стоит массивный, грубо сколоченный табурет, на нем такой же грубо слепленный кувшин. Остро пахнет известью и смолой.
В носу защекотало.
Апчхи!
Мир погас, как задутая свечка.
Какие-то звуки.
Птичье чириканье, вот что это такое.
Запахи.
Свежее дерево и известка, тонкие ароматы лечебных трав.
Щекотно. Жарко.
Он лежит на твердой койке под шерстяным одеялом.
Алек решился и открыл глаза. Сейчас это у него получилось уже легче. Что же с ним произошло, и сколько времени он провалялся в постели, если поворот головы кажется запредельным усилием, а простой чих отправляет в беспамятство?
