Стоя у чердачного оконца, Иван Воргин следил за ликованием москвичей с презрением и завистью: бескорыстный восторг наивных людей у него вызывал глумливую насмешку, но в глубине души он жалел, что сам на такое давно не способен. Иван даже плюнул и раздражённо взъерошил колючий ёжик бородки, когда два десятка горожан в порыве бросились к проему Водяных ворот1 и пали на колени прямо среди мостовой. Стражники поспешили растащить завал и когда с дороги прогнали самых упорных, из широкой каменной арки, наконец, показались два всадника.
Чуть впереди – буквально на шаг – на статном гнедом жеребце ехал совсем молодой человек в алом плаще и простой писцовой шапке совсем без украшений. Румянец на пухлых щеках, отсутствие усов и чисто бритый подбородок говорили о юных его годах, но та сдержанность, с которой он принимал восторженные крики горожан, выдавала того, кто успел уже привыкнуть к почёту и славе. А ведь всего-то три года назад его никто не знал, и случись столичным глашатаям надорвать связки, заставляя москвичей вознести здравицу в честь Мишки Скопи́на, даже самый нищий простолюдин не повёл бы ухом.
Его звезда разгорелась в то непростое время, когда Русь окутала непроглядная тьма. После смерти вора Отрепьева узкий круг избранных бояр объявил, что царём теперь будет Василий Шуйский. Но несогласных с этим оказалось слишком много, и как грибы после дождя стали появляться новые самозванцы. Им с радостью присягали города и крепости открывали ворота, а войска Шуйского под началом его брата Дмитрия терпели одно поражение за другим. Вскоре на юге безраздельно хозяйничал царик2, в западных землях свободно гуляли поляки с литвой, Псков и Новгород всерьёз хотели отложиться, а Москву осадил крестьянский вождь Болотников3.
Вот тут-то и расправил крылья Скопа́4 – царский племянник, которому едва исполнилось двадцать. Взлёт начался с того, что он прогнал от столицы лапотное войско. Потом ещё разбил его на Восьме и Вороньей, загнал в Тулу и добил там с концами. А когда в семнадцати верстах от Кремля лагерем встал тушинский вор и власть Шуйского уже держалась даже не на волоске, Скопин взял с собой всего полторы сотни конных, покинув Москву, просочился через мятежные земли, урезонил Новгород со Псковом, и явив дальновидность, достойную седого старца, призвал в союзники шведскую корону. Теперь уже во главе небольшого войска из русских дворян и наёмных драгун, он сначала трижды – у Торопца, Торжка и Каменок – разбил поляков Керножицкого. Потом под Тверью разгромил гусар Зборовского, а в страшной Калязинской битве, что длилась целых три дня, одолел до того непобедимого гетмана Льва Сапегу.
Слава убежала далеко вперёд него и вскоре со всех концов разорённой земли к Скопе потянулись малые отряды. Так что зимой десятого года он вернулся к Москве уже во главе двадцати тысяч. Тушинский вор и не подумал вступать в битву – просто бежал, прихватив казну. Освобождённая Москва, наконец-то, вздохнула спокойно, а по всей Руси люди заговорили, что скоро проклятой смуте придёт конец. Правда, Смоленск ещё оставался в польской осаде, но в том, что это ненадолго, теперь не сомневался даже самый последний нытик и мракодумец, ещё вчера хоронивший русскую землю.
Чуть позади Скопы держался генерал наёмных шведов Якоб Делагарди. Он горделиво восседал на статном скакуне, одна уздечка на котором стоила дороже всех доспехов Скопина, а благодаря широкополой шляпе и ленте синего шёлка, повязанной прямо на кирасу, среди серых армяков и тулупов выглядел распустившим хвост павлином. И хотя швед понимал, что восторг ревущей толпы вызывал не он, а его русский спутник, это не мешало ему греться в лучах славы: иноземец улыбался, махал москвичам рукой и на ходу отвешивал поклоны.
