Мэй отложила кисть, отступила на несколько шагов, склонила голову набок и придирчиво оглядела собственное творение. Тихонько вздохнула. Склонила голову в другую сторону и вздохнула погромче. Увы! За предыдущие дни она исчерпала все свое умение и фантазию и теперь не могла добавить к работе ни единого мазка. Оставалось вскинуть руки, признавая поражение. «Сдаюсь! Шедевра не получилось».
Вытирая перепачканные краской пальцы, Мэй принялась – с мужеством закаленного неудачника – разбирать недостатки картины. Критически изучив фигуру на полотне, пришла к выводу, что нигде не нарушила пропорций. Гордый разворот плеч и надменно вздернутый подбородок ей просто удались. Сочетанием красок художница тоже осталась довольна. Складки плаща отливали глубоким пурпуром, белизна тоги ослепляла. Нет, беда заключалась в другом.
Герою полотна решительно не хватало бешеной энергии, неукротимого темперамента. «Где повелительный жест, где сила воли, запечатленная в складке губ? В его взоре нет страсти! Подобное чело можно увенчать прозаической шляпой, но не лавровым венком!»
Как Мэй ни вглядывалась – не находила в своем герое даже малую толику тех качеств, какие выделяют личность из толпы и возносят на трон. Вряд ли он мог увлечь за собой легионы или повелевать империей. Бедолага на картине хоть распрямлял спину и задирал голову, но оставался всего лишь ее усталым, застенчивым братом, а отнюдь не полководцем-триумфатором.
Обвинять в этом саму себя Мэй была не согласна, а потому нашла другую жертву. Пылая досадой, она обернулась к тумбе, где, послушно обмотавшись красной занавеской и вытянув длань в указующем жесте, добрых два часа безмолвно страдал ее брат. Сразу же поняла, что никогда не напишет задуманный шедевр. «Глупо было не заметить этого раньше!» Брат служил воплощением кроткой скорби, а не отчаянного натиска.
– Рэнди, ты рохля, – объявила Мэй. – Размазня.
Если она ожидала, что брат удовольствуется подобной наградой за трудную работу натурщика или хотя бы милостиво согласится с диагнозом, то ошибалась. Он рванул красную занавеску так, что ткань затрещала, а Мэй заверещала от страха. Эта занавеску она выклянчила у квартирной хозяйки под нерушимую клятву – возвратить в целости и сохранности.
Избавившись от мантии, брат соскочил с тумбы, символизирующей гордый утес, и ринулся к двери.
– На себя, Рэнди! – пискнула Мэй, но он уже толкнул дверь наружу.
Мерзкая хлипкая деревяшка тут же соскочила с петель, Рэнди вывалился на лестничную площадку и спустился по ступенькам с меньшими удобствами, нежели рассчитывал. Снизу донеслись возгласы жильцов, обеспокоенных шумом и возмущенных выражениями, от которых не удержался обычно вежливый Рэнди.
– Не будем обижаться, Дигги? – обратилась Мэй к оставшейся собеседнице. – Он ведь не хлопнул дверью, уходя.
Рыжая Дигги зевнула и спрыгнула со стола. Мэй тем временем подняла ветхую деревяшку и прислонила к стене.
– В конце концов, Рэнди не обязан водить полки в атаку, – рассуждала она, – Беда в том, что мы не в состоянии платить натурщикам.
Дигги согласно муркнула. Она была решительно против новых трат. Чтобы тратить больше, надо больше экономить, а на чем? «На мя-я-я-се?»
– Ну, где мне найти героя?!
Мэй вытерла кисти и прислушалась. Жильцы внизу угомонились, а Рэнди не возвращался. Или возвращался? Она различила торопливые шаги и вопросительно посмотрела на Дигги. Та даже ухом не повела, и Мэй снова занялась кистями.
Как обычно, жилец, поселившийся этажом ниже, кружил по своей комнате. Мэй никак не могла взять в толк, почему для нескончаемых прогулок он не выберет близлежащий сквер, или парк, или – на худой конец – тротуар под окнами. «Целыми днями сидеть в четырех стенах? – недоумевала художница. – И если бы просто сидеть! Он же ходит безостановочно из угла в угол. Что за удовольствие?!» Мэй подозревала, что если комната на четвертом этаже и больше клетушки, в какой ютились они с Дигги и Рэнди, то все равно мало подходит для длительных прогулок.
