Превращаться в тень я научилась давно, еще в детстве. И вот теперь эта способность вновь пригодилась. Все просто. Если ваша жизнь находится в руках другого человека, то лучше оставаться незаметной, передвигаться бесшумно и лишний раз не привлекать к себе внимания. А мое истерзанное горем существо (и нет другого определения) вот уже неделю принадлежит сводному брату. Именно столько прошло времени с тех пор, как Егор произнес простые и одновременно убийственные слова:
– Опекунство нельзя оформить без согласия подростка, Дженни. Так ты согласна, чтобы твоим опекуном стал я?
– Да.
На принятие решения потребовалось меньше минуты.
Это только кажется, что у человека всегда есть выбор.
Впрочем, он был и у меня… Или я добровольно отправлюсь в ад, созданный Егором, где проведу два года до совершеннолетия, или предам память папы и позволю разрушить все, чего он достиг. А разрушением непременно бы с жадным удовольствием занялись мои дядя и тетя. Но для этого им нужно было заполучить меня с весомой частью наследства в придачу. Я хорошая добыча. Ценный приз. Выигрывает тот, кому я досталась.
Комнату я покидаю редко, и маршрутов обычно три. Ближе к обеду я отправляюсь на кухню, чтобы выпить сладкий чай. Устроившись на своем обычном месте за столом, я закрываю глаза и представляю, как привычно касаюсь локтя Павла и слышу голос папы. «Дженни, подумай, где бы ты хотела отдохнуть? Я бы с удовольствием показал тебе весь мир сразу, но это невозможно…» – например, говорит он. И я обещаю подумать, не сомневаясь, что впереди – вечность…
Иногда я спускаюсь на первый этаж, делаю медленный круг по гостиной, выхожу из дома и устремляюсь к бассейну. Сажусь на деревянный лежак, смотрю на воду и вспоминаю все то, что происходило здесь еще несколько месяцев назад. Павел учил меня плавать. Он обещал, что однажды я стану дельфином. Его руки ложились на мою талию, серо-голубые глаза смотрели нежно, улыбка вызывала прекрасное беспокойство…
И третий, самый болезненный маршрут: по лестнице вниз, свернуть направо и еще немного пройти. Комната Павла. Обычно я устраиваюсь на его кровати или за письменным столом, беру мобильный телефон и в тысячный раз читаю нашу давнюю переписку. Это хоть как-то согревает душу. Не знаю, зачем приношу блокнот и карандаши… С тех пор, как разбился самолет, на котором летели папа и Павел, не получается рисовать. Пальцы начинают дрожать, слезы душат, а на сердце быстро-быстро лопаются кривые красные стежки, кое-как стягивающие края глубокой раны.
Я не могу ездить на кладбище. Не представляю, где оно находится. В памяти всплывают лишь малозначительные детали: светофоры, деревья, автобусные остановки… А этого слишком мало. Конечно, можно задать вопрос бабушке, но она сейчас ни с кем не разговаривает, и я не смею нарушить плотную тишину ее комнат. Даже шепот там прозвучит, как крик. «Дженни, я хочу побыть одна…» – позавчера сказала бабушка, продолжая неподвижно смотреть в окно. И это была единственная фраза, которую она произнесла после похорон.
Дорогу знает Кирилл – наш водитель, но он наверняка сообщит Егору о том, что я собралась на кладбище в одиночестве. Скорее всего, мне это запрещено. Хотя если я исчезну с лица земли, никто плакать не станет. Уверена, Кирилл бы сам отвез меня, но… Иногда в гостиной или столовой я натыкаюсь то на бутылку виски, то на бокал. Подозреваю, именно из-за алкоголя мой сводный брат сам за руль не садится, и Кирилл поэтому занят с утра и до вечера.
Про Елену Валерьевну я все время забываю, будто она не живет в этом доме. Мы не видимся. Мать Егора по утрам куда-то уезжает, потом возвращается… И не всегда это происходит в тот же день. О ее появлении мне сообщают смешанные ароматы дорогих духов, изредка проплывающие по комнатам, черный палантин, небрежно оставленный на спинке кресла в гостиной, короткие возгласы: «Егор, я хочу с тобой поговорить!» или «Эмма, принеси кофе в мою комнату!» И еще бывает, я вижу машину Елены Валерьевны, когда направляюсь в бассейн. Но чаще это место пустует.
