Дождь поливал всю ночь и всё утро, и под нескончаемый шум его мне снился странный белый город с высокими стройными домами, похожими на паруса огромных кораблей. Потом я проснулась и поняла, что вокруг всё до тоски знакомо: потолок, окна, занавес над кроватью, коврик на полу… И поняла, что ничего не меняется, ничего, ничего… и всё надоело, и мне уже безумно много лет.
Замок Карс вечен, как этот мир, как этот лес, как это небо. И такая же древность в этом замке я. Там внизу, в Парадном зале, в нишах висят портреты всех баронов Карсти за последние триста лет. За одного из них Людвига-Леопольда я могла бы выйти замуж, но я не успела. Он погиб. Я вырастила его сына Вильгельма, а потом и трех его внуков: Филиппа, Конрада и Леонарда, – и скоро, похоже, возьмусь за правнуков… Я такая же принадлежность этого замка, как железные ворота или расписанная неизвестным мастером стена в подвале.
В то дождливое утро мысли у меня были невеселые, сумбурные и тревожные, и я не могла понять отчего: то ли сон меня волновал, то ли дождь, то ли дурное мое предчувствие.
Я умылась, оделась, туго утянулась передником, собрала под чепец волосы, обошла, как водится, все хозяйственные пристройки, заглянула на скотный двор и на кухню, убедилась, что всё идет своим чередом, и только отчитала нерадивых судомоек, за то, что тарелки не блестят. Я ворчать не люблю, и мне лично всё равно, из какой посуды есть, но Леонард этого не выносит.
Потом Сонита, моя горничная, принесла завтрак, мы обе сидели за столом, и я, как всегда, выслушивала от нее последние новости и кухонные сплетни.
– Она точно беременная! Кьель проболталась, что ее тошнит, и лицо такое бледное-бледное, как полотно. И не говорит никому, даже мужу! Неужели она думает, что никто не догадается?… А вчера только два раза из своей спальни выходила, и глаза такие красные и припухшие, точно плачет без конца. Веста, ты к ней не заходишь?
– Я ей чужая, – сказала я, а сама подумала, что надо наконец зайти к Корнелии и поговорить.
Последний раз мы беседовали с ней полгода назад перед свадьбой. Я уговаривала ее не выходить замуж за Леонарда и дождаться Конрада. Надежды почти не было, но сердце мое мне подсказывало, что он жив. Я и Леонарду говорила, чтоб он оставил эту девушку в покое, и не сомневалась ни минуты, что ничего хорошего из их союза не получится. С тех пор она избегала меня, даже не смотрела в мою сторону, знала, что я никогда не прощу ей.
Со двора в раскрытое окно донеслись мужские голоса, громкий хохот и конское ржание. Это означало, что Леонард проснулся и выезжает на свою утреннюю прогулку.
Он с детства был непоседливым и шумным, самый младший, самый капризный и самый красивый из сыновей Вильгельма. Пока он был в тени отца и старших братьев, его еще можно было терпеть, но Вильгельм давно умер, Конрад три года назад не вернулся из военного похода в Белогорию, а Филипп, самый старший, сорвался с утеса. Я растеряла своих любимцев.
– Пойди на кухню, – сказала я Соните, – напомни, чтобы ровно через час накрыли стол в трапезной, раньше он не вернется. Позже тоже.
У Леонарда прижилось десять-двенадцать приятелей, которых я терпеть не могла. Родовитые и безродные вовсе, они все были бедны и никчемны, преданно смотрели ему в рот, развлекали его, как могли, и поддерживали все его безумные затеи. Леонарду же ничего путного в голову прийти не могло. Он не знал, куда деться от безделья и от своего богатства.
Филипп сутками пропадал в библиотеке, сочинял книги, вел переписку с какими-то мудрецами, знал с десяток языков и наблюдал звезды. Конрад был молчаливый воин и охотник. Леонард же умел только развлекаться и отравлять всем жизнь.
