Помню, было дело в 1812 году. Лето. Жара страшная. Приезжает ко мне посыльный, не какой-нибудь – генерал. И говорит:
– Михаил Илларионович просит вас приехать к нему в Фили.
Я говорю:
– А что стряслось?
Генерал говорит:
– Просто-таки даже неудобно вам напоминать, война, сударь.
– Ну, это-то я знаю, война-то давно, а что сейчас-то стряслось?
Генерал говорит:
– По большому секрету скажу вам, не сегодня завтра битва будет, судьба России решается, Михаил Илларионович просит не мешкая явиться к нему.
Делать нечего, собираюсь, скачу, лошадей загнал три штуки, однако очень скоро предстал пред ясным оком нашего полководца.
Он в полном расстройстве говорит:
– Хочу с тобой, мил-дружок, посоветоваться, что делать.
– А что делать? – задаю я ему дурацкий вопрос.
– А то, – говорит Кутузов, – французы здесь уже, рядом. Силища у них огромная. И ты не забывай, это ж всё-таки Наполеон… Он, конечно, шельма, но гений. Военный гений. А я, ты знаешь… да старый я к тому же. Все устранились, всё на меня скинули. Я один за все в ответе, и что делать – не знаю. Завтра совет в Филях. Все приедут, все спрашивать будут. А что отвечать-то?
У него войска – тьма, а у меня – с гулькин нос. Да ведь у него опыт сражений, кого только не побеждал.
Бой давать? Или сразу отступить? Да кто я такой?! А ведь спрос с меня будет. Ежели проиграю – вся вина на мне. Выиграю – царь-батюшка победитель. Да не о том, пусть хоть кто победитель, лишь бы голову не сложить да позором свою седую не покрыть.
В общем, подскажи, что делать-то, не оставь меня, сиротинушку.
– С чего это, – говорю, – сиротинушку?
– А с того, что у меня и папа, и мама, все перекинулись в мир иной. – И глаз на меня выставил, а из глаза слеза крупная, как виноградина, покатилась. Виноград есть, «дамские пальчики», вот такая вот продолговатая слеза из глаза пролилась, причем одна.
Удивительный он человек, Михаил Илларионович. Но, вижу, нервы у него расстроены, надо как-то ему настроение поднимать. Говорю:
– Михаил Илларионович, а вы знаете, чем сирота отличается от портсигара?
– Откуда ж нам, неучам, такое знать? – и вторую слезу пускает. Она у него по щеке, по одежде и в голенище сапога закатилась.
«Вот ведь интересный, – думаю, – человек, этот Кутузов. Он же и Голенищев. Может, потому и Голенищев, что слезу умеет в голенище пускать. – А тем, – говорю, – отличается портсигар от сироты, что портсигар без папирос, а сирота и без папи рос и без мами рос».
Что с ним было! Он так хохотать начал, видно, чисто нервное. Ну, напсиховался и, значит, в разнос. Хохочет, умирает со смеху, просто истерика какая-то, и слезы льются, причем круглые. Вот, когда с горя, продолговатые были, а когда от смеха – круглые, прямо как шарики прозрачные. И тоже все в голенище скатываются. Но уже много этих слёз. Я ещё подумал, как бы он ноги-то не промочил и не простудился.
А он отсмеялся, говорит: «Ну, насмешил ты меня, а дело-то всё равно делать надо. Никуда не денешься. Что завтра на совете говорить?»
– А вы, – говорю, – батюшка, Михаил Илларионович, сидите там тихо и не вылезайте поперед всех. Пусть они выскажутся, а вы делайте вид, что дремлете.
– Как так дремлю?
– А так, свой единственный глазик прикройте и посапывайте. Пусть они говорят.
– Ну и что?
– А ничего. Вы же знаете, на всё воля Божья, верно?
– Верно.
– Значит, что бы вы ни сказали, что бы ни придумали – решать-то не вам.
– А кому? Царю, что ли?
– Да, – говорю, – Царю, но Небесному. А там, батюшка, Илларионыч, будь что будет.
– И то правда, – сказал Михаил Кутузов, – не зря я тебя позвал, всегда верный совет дашь.
И вот начался на другой день совет. Меня там, конечно, не было. Кто ж меня, штатского, на совет секретный пустит? Я ведь и разболтать могу. Я такой. А после совета призывает меня Михаил Илларионович к себе.
