Пролог
Парфия, 765-й год от основания Рима, месяц тевет[1]
Первые лучи солнца еще только высветили крышу кумирни, а послушники уже вовсю сновали по хозяйственному двору, торопясь до первого гонга натаскать воды и дров в кухню, напоить коз, сколоть с дорожек образовавшуюся за ночь наледь. В крошечных окошках жилого барака светлячками загорались огни жировых ламп.
Чуть позже из келий не спеша, с достоинством вышли жрецы. Повернувшись лицом к востоку и потряхивая перед собой ритуальным поясом кусти, они вознесли утренние яшты Ахурамазде и добрым духам-язатам.
Островерхую крышу кумирни-чортака поддерживали четыре толстых цилиндрических пилона, разделенных арками, отчего сооружение напоминало слона с башенкой на спине. На закопченном алтаре подбоченилась бронзовая урна со священным пеплом. Дежурный эрбад[2] на рассвете аккуратно ссыпал в нее лопаткой угли из едва тлеющего кострища, а затем, торжественно распевая гимн, возжег утренний огонь Даргах.
Двор замыкали подсобные пристройки: сарай-дровяник, сенник, кошара и кухня с трапезной. За края пухлых соломенных крыш цеплялись последние клочья утреннего тумана.
Хозяйство ютилось у подножия холма, на котором возвышался храм Победного огня. Несмотря на ранний час, ступени лестниц уже были тщательно подметены. Каменные львы яростно скалили пасти, выпучив от усердия глаза без зрачков, словно и не переставали разгонять демонов ночи.
После завтрака послушники вновь рассыпались по двору, а эрбады и мобады[3] гуськом двинулись по лестнице к храму, чтобы провести утреннюю церемонию приношения огню.
Из ворот вышел молодой человек с переброшенным через плечо мешком, проворно, словно поскорее хотел покинуть суету храмового хозяйства. По проложенной среди белоснежных сугробов тропинке он направился к Еврейскому кварталу. Шерстяная вязаная шапка сбилась набок, открывая ухо и длинные черные пряди волос, а полы распахнутого несмотря на утренний морозец полосатого халата колыхались при ходьбе. Он торопился, но в валенках особо не побегаешь – онучи враз собьются в ком и начнут натирать ноги.
Мешок не обременял, хотя и казался громоздким. Юноша то и дело перекидывал его с плеча на плечо, но не потому, что рука уставала, просто ему так хотелось – не так скучно идти. Временами он на ходу наклонялся и, зачерпнув пригоршню снега, тут же отправлял в рот. В светлеющем небе тревожно кричали галки.
Вскоре показались знакомые хижины, сложенные из плит наломанного известняка. Даже в изгнании иврим[4] не забывали традиции предков, поэтому, в отличие от парфян, строили дома из камня, а не из саманного кирпича.
Жилище Ицхака отличалось от домов других общинников лишь алией, надстройкой на плоской крыше. Юноша протопал вдоль стены с торчащими наружу комлями потолочных балок и нырнул под арку. Оказавшись во внутреннем дворе, он обогнул угол дома, затем пнул ногой невысокую узкую дверь – здесь, как и в Эрец-Исраэль, иврим опасались воров, поэтому широкие двери считались небезопасными. Покосился на прибитую к притолоке мезузу[5] – не сбилась ли от толчка. Отодвинув плечом занавесь, вошел в комнату.
Изнутри пахнуло теплом, хлебом, травами. На разбросанных по полу кошмах сидели эксиларх[6] и несколько учеников. Сквозь закрытые деревянными решетками маленькие окна у самого потолка едва пробивался дневной свет. В углу чадила растопленная жаровня, вдоль стен матово отсвечивали коричневыми боками кувшины, а с балок свисали вязанки сухих растений.
