Машина с разбегу села на живот и заглохла. Мне говорили, что проехать можно только на тракторе, но трактора у меня нет. Открыл дверь, посмотрел вниз. Черная липкая грязь. Почему черная? Ведь раньше был песок. Наш поселок стоял на песке. Но до него, наверное, еще километров пять. А может, и меньше, не помню этого места. Встал в грязь, машинально щелкнул сигнализацией и пошел по узкой топкой колее. Справа поле, недавно убранный подсолнечник, слева луга – однообразные, желтеющие, пустые. Чужая одинокая ворона, что-то ищущая в поле. Впереди прозрачный сосновый бор.
Серый осенний день может просыпаться дождем хоть сейчас, а может прождать его неделю. Минут через двадцать вошел в лес, он не изменился, только сосны возмужали, ещё выше забурели, и сучья поднялись – не достать. Запах смолы. Метров триста – и увижу. Ждал остатки домов, еще заметные улицы, а когда лес расступился, томящее ожидание чего-то хорошего разлетелось на куски, словно кувалдой ударили по висящему на стене зеркалу.
Исковерканная бульдозером земля заросла бурьяном выше человеческого роста, кое-где пучки ивняка, и только под самой горой три невероятной высоты тополя. Все. Я встал. Родители увезли меня отсюда тридцать лет назад. Тогда поселок звенел, жил, его закрыли потом, гораздо позже. Ничего. Неужели так быстро, так легко стереть с лица земли совсем недавно бушующую, мечтающую жизнь? Отвернулся, больно смотреть. Затем снова повернулся, чтобы проститься навсегда. Прошел взглядом метр за метром. Что-то темное под тополями. Сердце прыгнуло в бешеный пульс – это крыша моего дома! Я побежал к нему, бежал, спотыкаясь и проваливаясь, огибая завалы, я боялся, что он пропадет. Вроде, совсем недалеко, но как долго. Крапива росла вплотную к дому, пробивалась сквозь доски прогнившего крыльца, но бревна смотрелись крепко. Нашел на крыльце место, которое должно было меня выдержать, сел, прислонившись спиной к стене дома. Страшно открывать дверь, на ней все та же ручка. Достал сигареты, закурил. Мощные, не обхватить стволы тополей, это я посадил их в моем детстве. Воткнул в землю три прутика и поливал каждый день.
Сигарета закончилась, и я рывком открыл обе двери, первую в сени и вторую в дом, они открылись легко, без скрипа, как открываются хорошо подогнанные, недавно смазанные в петлях двери. Внутри горой доски обрушенных перегородок, в левом углу метровая дыра сгнившего пола, впереди, у самой противоположной стены, русская печь с остатками отвалившейся побелки, на ней собранная в угол занавеска. Наша. Ей, наверное, столько же лет, сколько и мне. Ситцевая, тогда она была красной. Странно, совсем немного пыли, целы все стекла окон. По потолку – старая электропроводка на изоляторах, патрон отрезан. Да и не нужен он сейчас. Закрыл дверь, сел на порог. Это мой дом. Закрыл глаза.
Светлый пронзительный летний день. У стены рядом с печкой моя кровать, перед ней Сашкина, поменьше, вдоль окон диван, рядом с ним круглый стол. Около двери стояла на тумбочке радиола Урал, за перегородкой, где сейчас дыра, была кровать родителей. Все. Нет, еще стол, покрытый клеенкой, и под ним четыре табуретки на кухне. Тихо, родители на работе, а Сашка носится на улице.
Жду звуков, давнишних, потерянных. Их нет. Недалеко за домом был ключ, интересно, он жив? Вышел, подошел к тому месту, где был хлев, упавшая вниз крыша развалила бревна в стороны, на куче мусора лежит ржавая лопата без черенка. Повернул к роднику, искал долго, пока не вышел к ручью. По его берегу поднялся к истоку. Вода мощно рвалась все из той же трубы, падала в запруду из камней и стремительно гнала ручей. Ключ возмужал, набрался сил, ему не на кого было надеяться, он работал, ему надо поить жизнь. Сложил руки в ковшик, подставил под водопад и отхлебнул. Заломило зубы, и вкус тот же, из детства. Снова наполнил ладони водой и несколько раз плеснул на лицо, оно сначала обиделось, а потом полыхнуло благодарным жаром. Я вытер его низом рубашки. Постоял, посмотрел на водоворот, затянулся влажным прохладным воздухом родника, потом сломал ветку ольхи под черенок и пошел к машине, прихватив с собой лопату.
