Ганс и Валера
– Гоша, я был в клубе, там все в крови, что там у вас происходит?! В кого пальнули, я так и не понял?
– В Дашку. Киллер был прямо на нашей улице. Целили в Крутого, но попали в нее.
– О боже, она жива?
– Я… я не знаю. У нее открылось сильное кровотечение. Нужна была кровь, но группа редкая. В общем, Крутой Бекрута позвал. Тот сдал кровь.
– Виктор Беркут? Ты серьезно? Да он бы удавился, но не помог!
– Как видишь, помог, они как-то договорились. Дашу прооперировали и увезли в реанимацию. Все хорошо было, стабилизировали, Крутой меня домой отпустил, а потом прошло три часа, он позвонил мне. Вообще не в себе, я ничего не понял, вернулся. Вот иду по коридору больницы, подхожу уже.
– Ганс, держи меня в курсе, ладно?
– Давай, Валер, отзвонюсь позже.
Длинные коридоры, куча палат, пиканье приборов. Я бы не приехал ночью, если бы не услышал голос Крутого, а точнее, какой-то вой. Я не разобрал ни слова, но по одной только его интонации понял, что я нужен здесь и спать сейчас точно не время.
В самом конце коридора замечаю силуэт в полутьме. Он сидит на стуле, облокотившись на колени. Это Савелий, это точно он.
– Савва?
Он не поднимает голову, напряжен до предела. Вижу, как с силой сжимает кулаки, взъерошен весь, побитый словно.
Я никогда его таким не видел, честно. В Прайде были сложные дни, когда еще Фари был жив, но это было другое. Да, опасно, на рисках, на пределе, но такого, как сейчас, не случалось никогда.
Чтобы сначала клуб едва не вынесли, а после нанесли налет прямо у входа.
– Савелий… что случилось? Что-то с Дашей?
Вижу, как Крутой тяжело дышит, аж хрипит весь, и понимаю, что он не может ответить. Его всего трясет, а после он немного поднимает голову и рукой тянется в рубашке, отодвигая воротник. Он сам едва дышит.
– Тебе плохо? Черт! Врача, врача сюда, быстро!
***
Что такое ад? Я никогда не задумывался об этом раньше. Пожалуй, это беспомощность. Это когда у тебя много связей, есть деньги и власть, но нет возможности помочь.
С разбегу в обрыв, падая вниз головой, и никто не спасает, а еще мне страшно до чертей, потому что понимаю, что я не то что по лезвию уже хожу, блядь, я режу об него ноги и горю. Постоянно, без паузы, без передышки.Так же как и тогда, когда моя маленькая сестра умирала и я ни хрена не мог сделать, чертово дежавю повторяется.
– Все. Нет пульса. Прекратить реанимацию. Время смерти: двадцать три пятнадцать.
Самое страшное, что я когда-либо слышал в своей жизни, и я понимаю, что это конец. Точка, финал, мать его, и птички моей больше нет.
Моей нелюбимой, а ведь я не дал ей ничего, кроме ненависти. Адской, болезненной, такой черной.
Я не понимаю, как это происходит. Какой-то инстинкт, я плохо соображаю, что делаю. Достаю пистолет, вхожу в ее палату, снимаю предохранитель и приставляю ствол прямо к голове врача. А еще я ору, кажется, до срыва связок:
– Спасай! ПРОДОЛЖАЙ, СУКА, РЕАНИМАЦИЮ!
– Я сделал все, что мог. Простите.
Я вижу, как бегают его глаза, как медсестры пытаются меня увести отсюда, но хуй я откажусь от нее теперь. Теперь, когда я ее убил своими же словами.
– Ты сам сейчас сдохнешь, я тебя лично закопаю! Спасай, я сказал, не то башку снесу сейчас! Делайте что-нибудь, ЖИВО! – реву, ору на все отделение.
Я тебя не отпускаю!
Ты слышишь, Воробей, я сам тебя накажу. И нет, в больничке ты не умрешь, я пойду на тот свет и достану тебя оттуда, за руку схвачу и выведу. Ты моя, и я никому отдавать тебя не собираюсь.
– Хорошо, выйдите только.
– Я тебя не отпускаю! Ты слышишь, ВОРОБЕЙ?! Не смей даже думать об этом! – ору, все мое тело словно онемело. В висках начало пульсировать, и я выхожу из палаты, становясь напротив и все так же держа ствол в руке.Врач понял, что я выстрелю, после разговора с Беркутом терять мне уже нечего, так какой у меня выбор? Или так, или ее не станет. Или я соглашаюсь на условие, или птичка летит в небеса.
