Аннотация, синопсис:
В кромешной темноте общаются двое, силясь осознать где они и что с ними случилось. Не помня своих имен, не видя друг друга (работает только слух) героев начинает охватывать беспокойство и даже паника. Оба слышат только таинственный ритмичный звук, одному напоминающий тиканье часов, другому – падающие капли. Наконец, вспоминаются и имена, и события, предшествующие странному знакомству собеседников…
Когда мой отец в 2004-м умирал, находясь в коме после инсульта, я трое суток провел у его постели, пытаясь спасти самого дорогого мне человека (системы, катетеры, уколы, консультации по телефону с коллегами-спецами, профессорами – дело было в деревне, на дому, транспортировать в больницу смысла не видел). Не обращая на все признаки агонии, ранним утром в последние минуты я заговорил с ним, всеми фибрами чувствуя его рядом, растерянного, удрученного происходящим.
Опыт такого общения к тому времени был уже большой. За руку держу, глажу (сантиментами по отношению ни к матери, ни к отцу я не отличался, вот брат мой – тот мог сюсюкать) и говорю приблизительно следующее: «Пап, тебе сейчас виднее: уходить или оставаться. Оставаться – значит, буду бороться за твое тело сколь угодно долго. Мы любим тебя и отпускать не хотим. Но если все это бессмысленно, и тело уже не вернуть – дай знать – любым доступным способом, я увижу»
Стою на коленях перед кроватью, слушаю его храп (дыхание Куссмауля – одна из форм предсмертного дыхания) и в глаза (хоть и прикрытые веками) смотрю. И в ту же секунду из-под ресниц слеза – крупная такая, чистая – выкатилась. Стиснул я зубы (одно дело чужие люди, а тут – свой, родной, любимый и безгранично уважаемый мною), ком в горле держу и говорю мысленно: «Я понял тебя, пап. Отпускаю.» (А мог ведь и не отпускать, бороться и дальше неопределенно долго). В то же мгновенье он и умер. Отец атеистом всю жизнь был, всё, что знал я и чем интересовался, считал ахинеей. А я особо и не навязывался – не только ему, вообще всем. Если бы мировоззрение его было более лояльным к посмертному существованию, я бы смог поговорить с ним тогда непосредственно. Это моё наблюдение – такие люди, как мой отец, на Рубеже сильно скованы прижизненными стереотипами, освобождение от них проходит долго, мучительно, иногда драматично.
Позже прямое общение состоялось (уже после похорон), встречались (преимущественно, в контролируемых снах), обменивались, делились… Помог мне отец однажды здорово. Потом мы расстались, я знал, что путь его далек и докучать ему моей компанией больше нельзя. И только тогда я отпустил папу по-настоящему…
Ритмичный звук на одной ноте почти не был различим. Но он был. Ни на что не похожий, незнакомый, и почти не причиняющий каких-то неудобств. Ну, есть и есть. Он то усиливался, то исчезал за гранью слышимости.
– Мы с тобой уже черт те сколько разговариваем, а я до сих пор не знаю твоего имени…
– … А твое как?
– Да зови просто Маска.
– Маска… Маска…
– Ну, так как тебя звать-то?
– … Маска, Маска…
– Чего заладил-то? Не нравится имя?
– Нравится, не нравится, не в этом дело. Я свое имя не помню.
– Как это так, не помню?
– Вот мы с тобой недавно обсуждали какие бывают на свете цвета, ты, Маска, насчитала 19. Но ведь цветов только семь – Каждый Охотник Желает Знать Где Сидит Фазан. Красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий и фиолетовый. Остальные – оттенки этих семи.
Маска задумалась.
– Да, мне знакома такая напоминалочка про охотника и фазана. Точно, ты прав. Семь. А ты еще что-нибудь из детства помнишь?
– А почему сразу из детства, Маска?
– Не знаю, мне кажется, нас так в садике еще учили: каждый охотник желает знать… Я вот еще считалку помню: «На златом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной. Кто ты будешь такой? Выходи поскорей, не задерживай добрых и честных людей!».
