Сегодня двадцать четвёртое
августа. Двадцать седьмой день с начала вымирания.
Телевидение исчезло почти сразу.
Интернета нет уже неделю, электричество и сотовая связь пропали
вчера. Сегодня я нашёл этот старый ежедневник и решил, что неплохо
было бы что-нибудь в нём написать. Уже очень долго я нахожусь в
своей квартире один — совсем один. Заняться мне нечем, кроме как
сидеть и ждать, пока закончится вода и пища. Когда это произойдёт,
придётся что-то делать, но думать об этом мне совершенно не
хочется. Чтобы отвлечься от мыслей о неизбежной голодной смерти в
этих стенах или о выходе наружу, а уже после — неизбежной смерти, я
буду вести этот дневник. Как минимум, это поможет мне не сойти с
ума, а как максимум — тетрадь эта станет своего рода личной
хроникой пережитого, которую потом, возможно, кто-нибудь найдёт и
прочитает. Быть может, кто-то даже перепишет мои записи: поправит
ошибки и сделает их более читабельными, чем они выглядят сейчас,
потому что пишу я из рук вон плохо. Признаться, на первых двух
абзацах меня это смущало. Потом я опомнился, поняв простую вещь: со
дня на день я сдохну здесь, на этом самом месте, где я сейчас сижу
и думаю о том, в какой позе найдут мой труп, и о том, понравятся ли
мои предсмертные записки тому, кто их отыщет. И смущение как-то
само собой отступило.
Начну, пожалуй, с рассказа о
первых днях, как того требуют законы жанра.
День 1
Я всегда любил фильмы про зомби.
Фильмы, комиксы, игры — всё, что человечество могло на эту тему
нафантазировать, я пожирал как не в себя, упиваясь всё новыми и
новыми взглядами на тему. Мне нравились классические ромеровские
зомби: медленные, неповоротливые и бестолковые. Мычащие что-то и
еле-еле передвигающие ногами, они были бы идеальными всадниками
апокалипсиса в том его виде, в котором я любил себе его
представлять. Ну серьёзно, какой подросток не мечтает об
апокалипсисе? О сокрушении мира взрослых, который только-только
начинает всерьёз брать тебя за горло, приближается своим лицом к
твоему и дышит прямо тебе в нос гнилостными миазмами новых проблем.
Куда я буду поступать после школы? Какой я вижу свою жизнь после
университета? Кем я хочу стать и какой профессией хочу заниматься?
Едва тебе исполняется восемнадцать, мир тут же настойчиво требует
от тебя дать ответы на эти и многие другие вопросы. Чем дальше —
тем настойчивее, с каждым новым днём. И чем сильнее мир давит на
тебя, тем пуще прежнего ты нервничаешь и не находишь себе места,
грешным делом мечтая о том, чтобы весь этот мир с его проблемами
вдруг… ну, куда-нибудь исчез. Канул в пучину войн, засух, голода
или смертоносной эпидемии, например. А в фильмах про зомби
апокалипсис — как раз такая картинка, в которую, воспользовавшись
воображением, можно вписать и себя и упиваться грёзами о
зазеркалье, в котором не нужно будет думать ни о чём, кроме того,
что действительно важно. За это я их и любил.
В моей комнате было много постеров,
посвящённых моим любимым фильмам. И хотя эпоха журналов, плакатов и
всего такого прочего давно ушла, мне нравилось заказывать в
интернете эти бесполезные куски глянца, которыми я позже увешивал
стену. Отец смотрел на всё это с непониманием. Мать — тоже. Им
хотелось, чтобы я тратил свои карманные деньги на что-то понятное
им: на комп, например, на велосипед какой-нибудь, или копил бы
деньги на переезд от них. Да хоть бы и спускал всё на пьянки с
корешами и на капризы вздорных девчонок — пусть так. Но не плакаты
же покупать, ё-моё!
На девчонок, правда, я иногда
тратился. На девчонку — в единственном числе. Я встречался с Ирой,
и она была для меня всем. Хорошо, что я не смогу увидеть, как вы
посмеётесь над этой фразой. Звучит ванильно и сладко, знаю, но она
действительно много для меня значила. Мы были близки, и когда я
говорю «близки», я имею в виду всё, что вы можете подумать, услышав
это слово. Ну, или почти всё: родственные узы нас, конечно же, не
связывали. Друзей у меня было мало, и Ира была единственным
человеком, с кем я чувствовал себя… не знаю. Открытым, что ли?
