Витька, заканчивая обед, выбирал деревянной ложкой остаток гречневой каши. Ложка была самодельная. Некогда изготовленная дедом из цельного куска липы и раскрашенная в яркие цвета, она почти год назад перешла к нему по наследству и, хотя за всю свою долгую службу уже изрядно обшарпалась губами, всё ещё оставалась надёжной и незаменимой. Это качество не раз подтверждалось, если Витьке из-за нехватки времени приходилось быстро съедать что-либо из глубокой посудины. Будь-то каша перед ним, щи или какая другая нехитрая еда. Отобедав сейчас, он, конечно, вдоволь наелся, но, по обыкновению, малость жалел, что каша заканчивается. Гречку Витька больше всего любил, и, наверно, с той самой поры, как сам себя помнил, поэтому-то и аппетит на неё всегда был у него отменный. По этой причине съедал он гречки в один присест много. Когда уж не осталось на дне ни единой крупинки, Витька, отодвинув миску, выпил кружку жирного козьего молока, задрал рубаху и из баловства звонко шлёпнул ладонью по тугому животу, после чего, разомлевший от обильной горячей еды, неторопливо поднялся из-за стола.
– Надо ли, внучек, ещё положить, я много сегодня наварила? – спросила пожилая женщина, родная Витькина бабка, давно ему заменившая мать.
Свою беспутную, пустившую его на Свет Божий, парень представлял только по весьма скупым сведениям от деда с бабкой, да ещё по единственной фотографии. Живой, настоящей, к которой можно было бы прислониться, такой мать он не знал, ведь она ещё младенцем отдала Витьку на руки деда с бабкой, а сама, уехав в город в поисках лучшей жизни, пустилась во все тяжкие. По слухам, загуляла, запила, да так где-то там и сгинула.
– Не, бабушка, хватит пока, за ужином поем гречки ещё, – с сытой ленью протянул Витька.
– Поешь, поешь, милый, больно хороша получилась, вкусна, в русской печи парила!
Бабка, повеселев от того, что вкусно и досыта накормила дорогого внучка, энергично задвигалась, насколько позволяло тучное тело. В маленьком двухметровом закутке, громко называемом кухней, развернуться было, по большому счёту, негде, но она привыкла и даже, как всегда, принялась тихонько напевать какую-то давнишнюю народную песню, прибирая на столе за внуком. Ловко смахнув ребром ладони хлебные крошки в миску, туда же отправила деревянную ложку и, переваливаясь на больных ногах, утиной походкой ушла к плите, где в большом чугунке загодя была припасена горячая вода для мытья посуды. Витька же тем временем, удобно примостившись на табуретку возле окна, стал смотреть на дорогу, поджидая городских ребят. Они пообещали приехать ближе к вечеру, а уже завтра с утра, как договаривались, он должен был вести их в поход. В начале с десяток километров по тайге пешком, чтобы потом сплавиться вниз по течению лесной речки Бадьюшки, вертлявой, быстрой и в половодье опасной. Бабка знала про поход, только не знала, куда ребята собрались, поскольку маршрут Витька держал от неё и от местных, деревенских, до поры до времени в тайне, боясь сглазить… Автобус наконец пришёл, и как будто по расписанию, опоздав всего на пятнадцать минут. С упорством прождав его появления около трёх часов, Витька разочарованно смотрел, как из «пазика» вышло всего двое: Катерина Ивановна, местная фельдшерица, и старый деревенский пьяница Фёдор, который тут же на полянке улёгся спать, сунув под голову волосатый пудовый кулак.
«Замёрзнет, ночи пошли холодные, не поднимется, оттащу домой», – подумал про него Витька.
– Чё, не приехали дружки-то твои новые? Как же, пойдут они с ночёвками в тайгу, такие изнеженные! – с обидой произнесла бабка, жалея внука. Она уж собралась идти на улицу, встречать козу с пастбища, и в руке держала подойник, чтобы заодно подоить кормилицу в хлеве.
