В дальней детской вдруг закричал младенец Николенька – что-то его растревожило среди ночи, какие-то неосознанные страхи или видения, хотя что может увидеть четырехмесячный ребенок? Так или иначе, но сон слетел, и слава богу! Жорж проснулся, раздосадованный тем, что позволил в такую ночь уложить себя, как маленького, да еще и сам заснул, сморенный праздником и ожиданием.
Крик Николенькин доходил волнами, он утихал, уступая пространство нянькиной песенке – «Придет серенький волчок, схватит Колю за бочок», а потом разражался надрывом с новой силою. «Несносное дитя!» – взрослыми словами подумал о младшем брате Жорж и стал прислушиваться к другим звукам – из гостиной и столовой.
Часы пробили четверть – которую? какого часа? Это было очень важно знать, очень. Неужели проспал? И новый, двадцатый век начался без меня?
Голоса гостей и папы с мамой были тверды и глуховаты, только доктор Бузинский выказывал веселое волнение, что бывало с ним еще с первой, фуршетной рюмки. Значит, за стол не садились и мы еще живем в старину, в прошлом, девятнадцатом веке. Хотя это странно, очень даже странно – почему тысяча девятисотый год относится к веку девятнадцатому? Голова долго отказывалась верить доказательствам Федора Ильича – гувернера, готовившего Жоржа к поступлению в гимназию, как тот ни горячился, объясняя разницу между количественным именем числительным и таким же – в цифрах – порядковым. Жорж усвоил капризы склонения числительных, даже дроби начал склонять с легкостью, но эффект века принимался с большим усилием. Только к маю он справился наконец со своим нетерпеливым желанием и согласился еще почти целый год дожидаться нового века.
Дождался, ничего не скажешь! Взял и в самый ответственный момент заснул! Хорошо, Полковник разбудил. Полковником звали младенца Николая – брови его всегда почему-то были насуплены, как у строгого старшего чина, когда тот шлет на гауптвахту шалопая-поручика.
Глаза тем временем привыкли к темноте. Жорж любил этот медленный миг: сначала не видно ничего, потом проступают углы шкафа, стола, спинка кровати, маленькая елка с шарами, чуть взблескивающими, когда за окном ветер со скрипом шевелит фонари на Тверской, и из-за гардин проскальзывают тени. От противоположной стены отделяется постель Сашки, теперь уже не младшего, а среднего брата. Он спит покорно, не чувствуя торжественности мига, хотя и был под вечер застигнут за тем, что пытался подвести часы в столовой вперед на часочек, чтобы приблизить пришествие двадцатого столетия. Ах, что возьмешь с шестилетнего! А пол и потолок едва-едва движутся навстречу друг другу: потолок тянет вниз, опуская люстру, а пол из мрачной тьмы выделяет шлепанцы у кровати, ножки стола и стульев, как бы поднимая предметы ввысь.
А совсем, совсем недавно Жорж был такой маленький и несмышленый, что боялся внезапно проснуться и оказаться в кромешной тьме. Надо справляться с нетерпением страха, дать себе хотя бы минуту на размышление, и тогда окажется, что тьма не такая уж и беспросветная, а я у себя дома, и все предметы вокруг даже интереснее, чем днем, когда ночные тайны разоблачены. Ведь утром они мертвы – и стол со стульями, и елка, и шкафы суть предметы неодушевленные, а темнота сообщает им движение, тихий рост и прояснение деталей. Жорж, пожалуй, и не удивился бы, если б услышал низкий и гулкий голос дубового шкафа и звонкими колокольчиками ответ ему игрушек с елки; ее собственный голос был бы нежный, как у мамы, когда она, поцеловав, желает спокойной ночи.
– Господа, прошу к столу! – Мамин голос прозвучал, как только Жорж подумал о нем. И успокоил: новый год, а значит, новый век еще не наступил, взрослые еще не открывали шампанское.
