Имя ему выбрала тётка, сестра отца. Она была неспешная, но сильная и вечно озабоченная, суровая и немногословная. Была ли она доброй вообще – трудно сказать. На работе её боялись и считали злой глыбой. Муж её от неё сбежал; так считали женщины на работе. Она по этому поводу ничего не говорила. А вообще, на севере ни о чём личном толком не говорят. Всё варится, иногда взрывается – и перегорает где-то в самом человеке, зачастую унося с собой на тот свет и носителя. Так что, тётка была загадочная и непроницаемая. Но племянника любила. Муж исчез, не оставив ей даже ребёнка. И дом её был пуст. Если бы не Макс.
А в другой половине её жизни был непутёвый брат с традиционным набором провинциальных добродетелей: пьяница, неудачник, рабочий завода с вредным, а вернее, с убивающим производством. И жена – бледная тень, родившая ему ребёнка, кажется, совсем уже по инерции, потому что так надо, и потому что у всех так.
Мальчик был слабенький – да и откуда ему было взяться крепким – а мать, вероятно, ощущая всю несуразность такой жизни, выбрала заболеть и поскорее из этой жизни уйти. Дело для провинции обычное.
Тётка, собственно, и не сомневалась, что племянник останется на её попечении. Ещё когда он родился, родители показали себя во всей красе, будучи не в состоянии выбрать ему имя. Тёткин брат, и по совместительству папа, мотался по посёлку и выяснял с собутыльниками смысл жизни – справедливости ради, иногда заглядывая домой, чтобы снова обмыть новорожденного – а мать появившегося на свет человечка была занята сном, плачем и тем, что тётка называла «истерить». Молока у неё не было, и сумрачная тётя раздобывала через знакомую проводницу лучшее детское питание из Европы, прямо из Финляндии через Питер. Всему, что продавалось в России в части детского питания, она перестала доверять сразу, как только увидела маленькое тельце новоявленного родственника. И при том, что в головах у её соседей, да во многом и у неё самой была разорённая Советская власть вперемешку с крепостным правом, появившийся малыш включил в тётке фактор глобализации на полную катушку.
В общем, тётке родился племяш, и искупил, а также компенсировал всё, чего ей в жизни недоставало. Попросту говоря, он родился ей, а не другим.
И когда пришла пора давать имя ребёнку, она в ответ на глупейшие, вялые и неконструктивные споры просто и веско сказала:
– Максимом будет.
Никто не возразил.
Папаша, залетевший в дом очередной раз за два дня, принял было сестрину констатацию факта за покушение на свои отеческие права, но в ходе застолья на кухне быстро убедил себя, что это его идея и есть.
… И через восемь месяцев замёрз на автобусной остановке. Она была заброшена, эта остановка, и не действовала. А он после застолья (стоя, на детской площадке – и, честно говоря, это было совсем уже до беспамятства), перепутал остановки. И вместо своей сел ждать на этой, заброшенной.
А кто же на неё приедет-то? Автобус уже несколько месяцев, как ходил в другой стороне; да, кажется, в это время его и не было уже, этого автобуса.
Вот он и заснул, и не проснулся.
Похоронив брата, тётка некоторое время глядела на холмик. Глаза её в кои веки раз покраснели. Потом сказала:
– Ну, что… Раз так, значит так, Витька. Ты там, это… хоть там человеком-то будь. Ладно… Упокой тебя Господь.
… А через двадцать лет Максим Викторович, тёткин племянник и практически сын – ибо невестка побыла мамой четыре года и, как было сказано выше, избрала мир иной, где, по её разумению, наверное, ей лучше подходило… – уходил в армию.
Почему через двадцать, а не восемнадцать – а потому что колледж окончил, кулинарный. Что тётка гордо называла «закончил техникум». Честно говоря, оно бывшим советским техникумом и было, только с другим названием. Но Максим получил специальность «Кондитер» и тётка ходила с таким чувством удовлетворения, как будто сама обрела докторскую степень по экономике вместе с отремонтированным домом, новым туалетом в саду, и приглашением в зрительскую аудиторию телешоу.
