Журнал «Юность» №07/2023

Я вижу так много людей,

чьи лица я помню,

но чьи имена забыл,

что лишний раз стараюсь их имена не трогать.

– Вы хоть кого-нибудь бы запомнили. Ну чисто для прикола.

– Ну вас же я помню, Маша.

– Я Саша.

Перебираю имена: одни теплые, другие шершавые, третьи – скользкие, обвились вокруг пальцев, вскрикнул, сразу же сбросил.)

Лицо лучше имени. Имя – это то, что дали тебе другие.

Лицо же ты носишь, и хотя тебе его тоже дали,

сплели свои нити:

нити на лицевой стороне ровные, красивые, никакие,

а в изнанке одни узелки, спутанные хотелки, разноцветные швы —

но оно хотя бы твое.

Где я?

Где та жизнь, которую мне обещали в детстве?

Где та страна, где я собирался жить?

Где тот отдел инженерный, где я собирался работать?

(Я и расчеты, точные цифры – отдельное униженье,

я даже документы и книги подписываю будущим годом.)

Что это там из тьмы ползет-доползает ко мне? Где я?

Что это за люди приходят ко мне,

брезгливо трогают мое тело?

Говорят: это уже все не то. Где я?

Где эта Гдея? гигантский суперматерик наподобье Гондваны с Пангеей.

(Где, где, где, где, где – если долго повторять это слово,

оно становится похожим на художника Ге или какого-то гада.)

…Однажды я был в Амстердаме, смотрел на любимого мною Ван Гога,

«Вороны над пшеничным полем»:

увидел в месиве застывших пастозных красок,

в самой точке по-детски написанной птички,

дырку от черенка кисти.

Видимо, Ван Гог в бессилье и в подползавшем к нему безумье

ударил им в еще не застывшую краску.

Вот мы и есть эта дырка в уже затвердевшей краске:

ущерб, причиненный картине,

укол, причиненный картине,

удар, нанесенный картине,

делают ее как раз совершенно бесценной.

Русский художник Николай Николаевич Ге (в этот момент входит в текст светящий ангел)

так отвечал на нападки прессы, что, дескать, Христос на одной картине выглядит недостойно:

«Не может человек, которого били всю ночь, походить на розу!»

Даже если нас не пытали, мы не можем быть похожи на розу.

Картина, в которой ты сходишь с ума, не должна быть похожа на розу.

Наше лицо не может проснуться с утра без вылезших вдруг из изнанки спутанных снов.

(В этот момент в мой подъезд входит светящийся ангел.)

Возьми мое имя, потрогай его, покрути так и сяк,

возьми меня за лицо, рассмотри все ущербы поближе:

я и тот мальчик, собиравшийся быть инженером, живем с тобой на разных планетах:

кто-то смеется тут по-английски, кто-то по-русски,

я английского не понимаю, поэтому вообще не смеюсь.

(В этот момент святящийся ангел уже на моем этаже.)

Где ты? Я видел так много людей,

что устал.

Где ты? Сходятся материки и опять разбегаются,

дырка в картине растет,

а у лифта – толпа.

То ли утро моих именин, то ли день моей смерти,

все люди, которых я когда-то забыл, кого поименно не помню,

с не разлепляемыми именами,

набились сюда, с чем-то меня поздравляют,

между собой говорят по-английски, французски, китайски, ивритски,

со мною – по-русски,

открывают бутылки,

говорят, что я белоснежный.

А потом я вдруг вижу тебя.

Сколько хотелось дач – снять на четыре сезона, увидеть весну, лето и осень

и немного зимы.