Городская площадь Даннотара сияла огнями праздника. Сегодня была Ночь Урожая: 31 октября жители благодарили бога и природу за плодородное лето и запасы еды на зиму.
Посреди большой площади жарко горел костёр, вокруг которого обычно танцевали незамужние девушки. В этом году танцевать было некому: новая волна оспы выкосила половину города, но особенно молодых. Люди держались подальше от костра, обходили его по дуге, словно бы избегая, поглядывали с тоской. Многие потеряли своих детей.
Однако жизнь всё-таки продолжалась: над площадью висел праздничный гул, голоса горожан то и дело сбивались на смех, откуда-то доносились звуки разухабистой мелодии: это местный юродивый играл на своей полуразбитой скрипке с тремя чудом уцелевшими струнами.
Вскоре народ потянулся к деревянному помосту на краю площади. Люди тянули шеи, надеясь поверх чужих голов увидеть парадную процессию, которая приближалась от городской ратуши. По толпе пронёсся шёпоток:
– Мэр… Мэр Оллбрайт… И дочка с ним… И она?.. Ага…
Через минуту на помост поднялся господин Оллбрайт: немолодой, но крепкий мужчина с уверенной осанкой. Его вьющиеся каштановые с проседью волосы были расчёсаны на косой пробор, а бакенбарды аккуратно пострижены. Серые глаза светились умом. Властно оглядев толпу у помоста, мэр повернулся к своей дочери: лицо его озарилось улыбкой, черты стали мягче, – и протянул руку, чтобы помочь ей подняться по деревянным ступеням.
Юная Лазурита была прекрасна, как осиянный утренней зарёй небосвод, в честь которого её и назвали. Скромно потупившись и аккуратно придерживая пышные юбки нежно-розового платья, она поднялась по лестнице и встала рядом с отцом. Отсветы яркого пламени костра легли на её лицо, подчёркивая гармоничные черты.
По толпе пронёсся вздох, раздался жалобный женский голос: «Бедная… Завтра-то…»
Лазурита беспокойно поправила золотые кудри, а мэр поскорее взялся за праздничную речь, словно хотел своим громким голосом заглушить все иные голоса.
Речь была стандартная: благодарность богу за милость и горожанам за хорошую работу, призыв веселиться и разрешение назавтра гильдиям не работать. Последнее вызвало шумную радость подмастерьев и недовольное ворчание старших мастеров.
– Оллбрайт сам не дурак пропустить стаканчик и молодёжь к тому же приучает, – сквозь зубы бормотал башмачник МакКинли своему товарищу по гильдии Старому Дугласу, а тот согласно кивал. – Они и так поголовно бездельники, куда им ещё выходной?!
Двое мастеров стояли на краю площади, поодаль от общего веселья, в сумраке под тканевым навесом, натянутым между вторыми этажами гостиницы и городского кабака. МакКинли было сорок с небольшим, Старому Дугласу – за шестьдесят, но они давно уже сблизились благодаря общим взглядам на жизнь и дела гильдии, поэтому между собой разговаривали в открытую, рассчитывая на понимание.
– Помяни моё слово, – проскрипел в ответ Старый Дуглас, – с такими порядками мы долго не протянем! Помнишь, как было при старом мэре? Каждый сверчок знал свой шесток. Чуть что – плетей им всем! – Он потряс заскорузлым кулаком. – Нас так воспитывали. А нонче что? Подмастерьев пальцем не тронь, время на обед им давай, а по вечерам все в кабаке отираются! С бабами! Где такое видано? О, да вот! Идёт! – он обличающе указал пальцем с задубевшим жёлтым ногтем на женщину лет тридцати, которая волокла мимо них большую бадью с водой, и добавил презрительно: – Красавица!
«Красавица» пыхтела, втягивая воздух резкими шумными рывками с хрипами, указывающими на застарелую лёгочную хворь. Её светлые волосы, собранные в растрёпанный хвост, выглядели давно не мытыми, а влажные от пота пряди прилипли ко лбу и щекам. Не первой свежести платье было откровенного фасона – с открытым корсажем и разрезом на юбке до колена, – и явно говорило о том, что блондинка работает подавальщицей в том самом кабаке, куда тащила свою ношу. Поднять бадью ей было не по силам, так что женщина волокла её по земле, дёргая рывками, от чего холодная вода плескала ей на подол платья и разбитые деревянные башмаки.
