Белые конверты аккуратными рядами на столе, рядом стопка желтоватой бумаги.
Легкими касаниями карандаша рождался рисунок: схематично нарисованный самолетик среди облаков. Карандаш завис над листом, а потом жирно крест-накрест перечеркнул нарисованное. Еще и еще раз. До тех пор, пока тонкая бумага не пошла рваными лоскутами. На стол лег новый лист. Чистый, вкусно пахнущий целлюлозой. Грифельный кончик коснулся поверхности. Плавная линия, еще одна, еще. Самолетик летел. Карандаш чиркнул быстро и резко, раз, другой. Теперь из борта самолета вырывался пучок линий, окутанный облаком. Рука с коротко обрезанными аккуратными ногтями бережно провела по рисунку, смахивая грифельные крошки.
– Ф-ф-ф! – ветерок из вытянутых трубочкой губ художника довершил очистку.
Листок сложился пополам и еще раз пополам. Свернутый в четыре раза рисунок спрятался в белом конверте. Рука крепко сжала его и потрясла в воздухе, положила на стол и потом резко, кулаком, припечатала к столу.
* * *
Когда события твоей жизни несутся бешеным галопом, не пытайся спрыгнуть на ходу: вряд ли получится остаться невредимым. Лучше подождать, пока все не уляжется. Ведь все пройдет, как говорил один мудрый иудейский царь. Примерно так Жанна говорила себе уже несколько недель подряд.
Она заправила за ухо выбившуюся прядь. Можно придумывать утешительные афоризмы с утра до вечера, но легче от этого не станет. Дело было не в том, что она завертелась белкой в колесе, а в том, что в душе поселилось беспокойство. Оно-то и не давало просто жить. Как раньше. Хотя и раньше было не идеально, но все же.
В глубине души она, конечно, знала причину. И эта причина сейчас сидела напротив и с безразличным видом размешивала сахар в чашке. Три ложки с горкой на порцию крепкого и черного, как гуталин, кофе. Даже представить страшно, не то что пить. А Камаев пил. И ничего.
– То есть «Фоксавиа» предложила тебе КВС[1]?
Ильяс Камаев невозмутимо поднес чашечку к носу, понюхал, остался доволен и сделал глоток. Он и сам до сих пор не осознал это событие. Еще недавно ему казалось, что левое кресло[2] так и останется для него полузабытым воспоминанием. Но Жанна смотрела, и ответ ей требовался.
– Сам не ожидал. Ты же знаешь, мне кислород давно перекрыли.
Жанна прикусила губу, он уже знал эту ее привычку. Вообще, он до удивления быстро выучил все мимические особенности ее лица и теперь с легкостью мог предсказать ее реакцию на те или иные события. И это его не разочаровало. Наоборот. Он устал от капризов и истерик. С Жанной, казалось, таких сюрпризов не будет. Хотя, кроме мимики, ничего другого он пока так и не изучил. И даже не знал, хорошо это или плохо.
– Вот гадство! – воскликнула она. – Прям завидки берут! Эх, – и она так горько вздохнула, что Камаеву и правда стало как-то неловко, что вот ему предложили, а Жанне нет. – Ладно, – усмехнулась она, – не ерзай. От тебя тут ничего не зависит. Но… есть надежда. Может, там, – она вскинула синие глаза к потолку, – начали забывать наши прегрешения? Все же мы немало пользы принесли этому миру.
Камаев тут же улыбнулся, слегка, одними уголками губ. Конечно, предложение не самой большой, но приличной авиакомпании было неожиданным. Он еще помнил, как Клещевников (или Клещ, как неласково называли его между собой подчиненные) брызгал слюной, обещая Камаеву место чуть ниже плинтуса. После суматошного рейса в Самару, о котором до сих пор напоминала ноющая боль в плече, прошло три месяца. Он успел поваляться на больничном и пройти реабилитацию после ранения, и вот тут-то и настигло его такое заманчивое предложение. Камаев уже был КВС ранее, поэтому ввод обещали ускоренный. Сначала с инструктором положенные налеты, потом два проверочных рейса, и все. Все. Он за штурвалом аэробуса или боинга. И это было прекрасно!
