«Только я глаза закрою, предо мною ты встаешь. Только я глаза открою… Нет, пока не открою, с закрытыми лучше». Бывают такие дни, когда ты вроде бы выспался и вроде бы проснулся, слышишь звуки, а тело и разум еще спят. Ты как будто паришь над собой, лежащим, но картинки нет – черное пятно. Много звуков, каждый в отдельности противный, а все вместе раздражают страшно. Кот смахнул со стола чайную ложку, а тебе кажется, будто упал весь шкаф с посудой. Идет, топоча, как стадо бизонов, запрыгнул и улегся рядом, мурлыча ровно целая голубятня. Хорошо, что в доме нет никого, кроме кота. Вместе со звуками сразу же приходит вкус всей употребленной накануне еды, сдобренной тиной и киселем из жухлого сена.
Это похмелье, друг, жестокое похмелье. И месть. Месть за то, что после каждой рюмки была сигарета, а содержимое рюмок менялось, разбавлялось и шлифовалось. Вчера шлифовали абсентом, и сейчас Валя слышал не только кота, соседей, дворников, но и чавканье своего сердца. Это месть за бессмысленную игру на собственных сосудах, которые ты, глотая разное, растягиваешь и сжимаешь этакой гармонью и получаешь удовольствие от состязания истязанием. Привыкнуть к похмелью нельзя, оно меняется, обретает новые грани и демонстрирует новые формы мести. Сначала, в студенчестве, просто мутит, потом, в двадцать пять, выворачивает наизнанку, и уж позже, в тридцать три, приходишь к чавкающему сердцу. За тринадцать лет частых возлияний похмелье стало для Валико почти постоянным утренним раздражителем, как ненавистный сосед по коммунальной квартире.
Раз в неделю организм настойчиво намекал на расставание с бухлом, а вместе с ним и с похмельем. Мозг воспринимал и даже соглашался, но новый вечерний полет сомневающейся, ищущей души легко находил вход в бар, где сомнения разрешить не могли, но с готовностью давали ужин и пару десятков бокалов. Хотел забыться, а потом огорчен, что удалось и ничего не можешь вспомнить. Хуже похмелья только первая утренняя сигарета: и понимаешь, что не надо бы, но рука уже потянулась, зажигалка чиркнула и процесс пошел. Еще одно привычное самоистязание.
Сегодняшнее утро проигрывало остальным не только вчерашним абсентом: через два часа надо быть на репетиции. Сказаться больным варианта нет, больным он был в прошлые выходные, не прокатит. Терапия душем, котом, чаем и дошираком несколько улучшила общий фон, но совсем убрать поганство не получилось, остаток – на весь день. «Пойду пешком, – решил Валя, – хоть перегарная вонища выветрится».
…Улица оживила, хотя долбила по нервам звуками и мелькающими людьми. «Надо что-то делать, надо что-то делать, надо что-то менять». Эта старая мысль всегда являлась вместе с похмельем и быстро исчезала от одного запаха бухла. Но все чаще она стала приводить с собой подругу: «Хорошо, что дед не знает», – мощное подкрепление. Отношения Вали с дедом, добрые и дружеские, выделялись на фоне отношений с остальной семьей. «Потомок князей Геловани не может быть шутом», – орал отец, а дед заступался: «Оставь его. Была бы голова, а шапка найдется. Геловани могут быть кем угодно, не могут быть только дураками». А теперь он, Валико Геловани, дурак. И он подвел деда. А может, еще не подвел?
«Надо что-то менять, надо что-то менять…» Мысли прыгали, мешали ногам. «Так, все. Только про репетицию. Что мы сегодня репетируем?» Приехали! Он не только не помнит текста, не помнит и спектакля. А сегодня вроде бы прогон в костюмах. Полный караул, а идти надо.
Сидя за гримерным столом и глядя в угол, Валя продолжал восстанавливать здоровье стаканом кефира и заодно собирал мозги в кучку, вспоминал рабочие моменты. В гримерку, как всегда энергично и шумно, вошел Юрлович, хотя в своем возрасте и положении он мог бы не спешить никуда и никогда.
