В комнате стояла настороженная тишина. Влетела бы муха, нас бы оглушило звоном жестяных крыльев. Первым зашевелился и опустил голову к бумагам на столе Михалыч, грузный немолодой инженер, семьянин и образцовый работник, любитель повозиться в огороде на даче. Остальные тихо, как мыши, разбрелись по рабочим местам, только я не мог заставить ноги двинуться с места.
Леночка, секретарь-референт, красивая как куколка, застыла перед монитором, руки на клаве, глаза замороженные, личико сразу подурнело.
Я переспросил сипло:
– Точно?
– Приказ уже подписан, – ответила она мертвым голосом. – Сама видела. Завтра с утра нам объявят. Или послезавтра, не знаю.
Я чувствовал себя так, словно меня швырнули за ненадобностью в мусорный бак. Нас закрывают за ненадобностью. За нерентабельностью, как сказано, хотя какая немедленная рентабельность от института астрофизики? Конечно же, мы ничего не можем дать огородникам прямо сейчас, не в состоянии даже повысить надой скота, что так необходимо стране… сегодня.
В желудке появилась холодная тяжесть, словно съел слишком много мороженого, а оно не растаяло, а, напротив – слиплось в льдину. Зато в груди росла пугающая пустота. Больше всего на свете ненавижу искать работу. Я боюсь новых людей, ненавижу момент, когда с потупленным взором начну переступать пороги разных фирм и предприятий, предлагать услуги, а меня будут осматривать хозяйски и бесцеремонно, копаться в моем прошлом и моих данных, подвергать сомнению мои способности. И пусть лучше так, без зарплаты уже полгода, на минимальном пособии, на слухах о возможном финансировании хотя бы в следующем году, чем искать работу…
Стараясь не поворачиваться, наверняка смотрюсь как мертвец, я уставился в окно. С пятого этажа улица праздничная и беспечная. Ночью здесь от реклам светло как днем, люди двигаются медленнее, без суеты, все странно сытые и довольные, бродят, как коровы на пастбище, рассматривают витрины дорогих магазинов, но даже сейчас при свете дня и в разгар суеты никто не выглядит таким… как я.
Двойное стекло офиса не может изуродовать красивых женщин на улице, начиная от тонконогих двенадцатилетних соплюшек, что уже начинают взрослые игры. Ходят стайками, чуть ли не всем классом. Даже по двое-трое боязно, но уже дефилируют на непомерно высоких каблуках, оттопыренные попки сами просятся в руки, а юбочки уже не мини, а микро, даже задирать не надо…
Я почти что ощутил тонкий запах духов, шумно вздохнул, чувствуя во рту вкус полыни. Мне на одноразовый поход в кафешку приходится собирать пару недель, а после этого сокращения так и вовсе хоть с протянутой рукой…
На той стороне улицы массивный дом сталинской постройки. Под аркой на ярко освещенном солнцем пятачке молоденький парнишка с баночкой пива в небрежно отставленной руке. Прислонился к каменной стене и хозяйским взором оглядывает прохожих, особенно этих девчонок-малолеток. Центровой, явно сынок «новых русских», живет в этом доме, всего под завязку, три гувернантки нос вытирают…
Яркое солнце высветило баночку, я разглядел зеленую марку самой дорогой фирмы. Он отхлебывал скучающе-пресыщенно, осматривал проходящих мимо девчонок, а они игриво хихикали и выпячивали едва только начинающие напухать молочные железы. Я заметил, что, дойдя до конца квартала, пестрые как цветы, девичьи стайки поворачивались и шли обратно, норовя пройти мимо богатенького плейбоя как можно ближе.
Черт, пронеслось в голове тоскливое. Я тоже центровой, но в нашей коммуналке народу как муравьев в трухлявом пне. С кухни всегда тянет смрадом. Самые пакостные соседи: армянин с украинской фамилией и ленивая еврейка с рязанской и двумя крикливыми детьми, постоянно готовят на общей кухне что-то национальное. Есть еще соседи: две старушки, задерганный инженер, тихий как мышь, с женой и больным ребенком, но их не видно на фоне этой наглой по полной скотскости семьи.
